хохота.
— Как! — воскликнул мистер Талрамбл, подскочив в своей коляске. — Смеются? Ну, уж если они смеются над человеком в подлинных медных латах, значит они способны смеяться у смертного одра собственных отцов. Почему он не идет на свое место, мистер Дженнингс? Зачем он движется сюда? Ему здесь нечего делать!
— Боюсь, сэр… — замялся мистер Дженнингс.
— Боитесь чего, сэр? — спросил Николас Талрамбл, заглядывая в лицо секретаря.
— Боюсь, что он пьян, сэр, — ответил мистер Дженнингс.
Николас Талрамбл оглядел странную фигуру, которая надвигалась на них, и, уцепившись за локоть своего секретаря, испустил в томлении духа довольно громкий стон.
Как ни печально, но мистер Туиггер, получивший разрешение требовать один стакан рома за каждую надетую часть доспехов, в спешке и суете приготовлений каким-то образом сбился со счета и пил в среднем по четыре стакана вместо одного, не говоря уже о чем-то крепком в заключение. Наши научные познания слишком недостаточны, чтобы решить, насколько медные латы мешали естественному потению и, следовательно, препятствовали алкоголю улетучиваться; но, какова бы ни была причина, не успел мистер Туиггер. оказаться за воротами Мадфог-Холла, как он оказался, кроме того, и в состоянии глубокого опьянения, чем и объяснялась его странная походка. Это было плохо уже само по себе, но более того — словно сама судьба была против Николаса Талрамбла — мистер Туиггер, который целый месяц не испытывал покаянного настроения, забрал себе в голову проявить чрезмерную чувствительность именно теперь, когда без его покаяния можно было бы обойтись с наименьшими неудобствами. Громадные слезы катились по его щекам, и он тщетно пытался скрыть свое горе, прижимая к глазам синий бумажный носовой платок в белую горошину — предмет, который несколько не вязался с латами трехсотлетней древности.
— Туиггер, мерзавец, — сказал Николас Талрамбл, забыв свое высокое звание, — идите на место.
— Ни за что, — сказал Нэд. — Я жалкая тварь. Я ни за что вас не покину.
Зрители, разумеется, встретили это заявление восторженными криками:
— Правильно, Нэд! Не покидай!
— И не покину, — сказал Нэд с упрямством человека, находящегося во власти винных паров. — Я страдаю. Я жалкий отец несчастной семьи, но я умею быть преданным, сэр. Я никогда вас не покину.
И многократно повторив это любезное заверение, Нэд прерывающимся голосом обратился к толпе, объясняя, сколько лет он прожил в Мадфоге, какой безупречной репутацией пользуется и еще многое в том же духе.
— Эй, кто-нибудь! Уведите же его! — сказал Николас. — А потом зайдите ко мне, и я прилично вознагражу вас.
Несколько человек хотели было приблизиться, чтобы оттащить Нэда, но тут вмешался секретарь.
— Осторожнее! Осторожнее! — сказал мистер Дженнингс. — Прошу прощенья, сэр, но от него следует держаться подальше, потому что, если он потеряет равновесие, он, безусловно, кого-нибудь раздавит.
При этом намеке толпа отхлынула на почтительное расстояние, и Нэд, как герцог Девонширский, остался в своем собственном тесном кругу.
— Но, мистер Дженнингс, — сказал Николас Талрамбл, — он же задохнется!
— Мне очень жаль, сэр, — ответил мистер Дженнингс, — но он так застегнул латы, что без его помощи никто их снять не сумеет.
Тут Нэд горестно разрыдался и потряс заключенной в шлем головой так жалостно, что тронул бы даже каменное сердце, но зрители, у которых сердца были не каменные, хохотали от всего сердца.
— Боже мой, мистер Дженнингс, — сказал Николас, бледнея при мысли, что Нэд задохнется в своем антикварном костюме. — Боже мой, мистер Дженнингс, неужели ему ничем нельзя помочь?
— Ничем! — ответил Нэд. — Ничем, совсем ничем. Джентльмены, я жалкая тварь. Я тело в медном гробу, джентльмены.
При этом, им же самим высказанном, поэтическом сравнении Нэд расплакался так, что толпа прониклась сочувствием к нему, и послышались вопросы, с какой, собственно, стати Николас Талрамбл запихнул живого человека в эту машину, а какой-то субъект в жилете, мохнатом, как ранец из телячьей кожи, еще ранее утверждавший, что, не будь Нэд бедняком, Николас никогда не посмел бы так над ним измываться, теперь намекнул, что следовало бы разбить либо коляску, либо голову Николаса, либо и то и другое, и последнее компромиссное предложение пришлось толпе особенно по вкусу.
Выполнено оно, однако, не было, потому что не успели его выдвинуть, как в вышеуказанном тесном кружке внезапно появилась жена Нэда Туиггера, и последний, едва завидя ее лицо и фигуру, в силу давней привычки тут же пустился со всех ног домой — на этот раз, однако, не особенно быстро, поскольку его ноги, всегда готовые носить его, не могли с обычной скоростью нести еще и медные латы. Таким образом, у миссис Туиггер оказалось достаточно времени для того, чтобы в глаза обличить Николаса Талрамбла, высказать свое мнение о нем, назвав его настоящим чудовищем, и намекнуть, что, если медные латы причинят какой-нибудь телесный ущерб ее замученному супругу, она подаст на Николаса Талрамбла в суд за человекоубийство. Изложив все это с надлежащим жаром, она пустилась за Нэдом, который тащился по дороге, заунывным голосом оплакивая свои несчастья.
Какой плач и рев подняли дети Нэда, когда он, наконец, добрался до дому! Миссис Туиггер попыталась расстегнуть латы сперва в одном, потом в другом месте, но у нее ничего не вышло, и тогда она опрокинула Нэда на кровать — в шлеме, нагруднике, рукавицах и во всем прочем. Ну, и скрипела же кровать под весом Нэда и его нового костюма! Однако она не проломилась, и Нэд, как некое безыменное судно в Бискайском заливе, протомился до следующего дня в самом жалком виде, утоляя жажду ячменной водой, а при каждом его стоне любящая супруга заявляла, что так ему и надо, — других утешений Нэд Туиггер не слышал.
Николас Талрамбл и великолепная процессия проследовали вместе к ратуше, сопровождаемые свистом и неодобрительными криками черни, которой неожиданно взбрело в голову считать беднягу Нэда мучеником. Николас был официально утвержден в своей новой должности и в заключение церемонии разразился составленной секретарем речью, очень длинной и, без сомнения, очень хорошей, но из-за шума толпы снаружи никто, кроме самого Николаса, ее не расслышал. Затем процессия, как могла, вернулась в Мадфог-Холл, где Николаса и членов муниципалитета ожидал парадный обед.
Но обед прошел вяло, и Николас был разочарован. Муниципалитет состоял из таких скучных, сонных стариков! Николас произносил тосты, такие же длинные, как тосты лорд-мэра Лондона, более того — он говорил то же самое, что сказал лорд-мэр Лондона, а муниципалитет не устроил ему никакого чествования. Только один человек за столом не клевал носом, но он был дерзок и назвал его Ником. Ником! Что произошло бы, подумал Николас, если бы кто-нибудь вздумал назвать Ником лорд-мэра Лондона! Хотел бы он знать, что на это сказал бы меченосец, или судья по уголовным делам, или церемониймейстер, или другие высокие сановники Сити. Они бы показали ему Ника!
Но это были еще не наихудшие из деяний Николаса Талрамбла. Если бы он ограничился ими, то оставался бы мэром и по сей день и мог бы произносить речи, пока не надоест. Он приобрел вкус к статистике и философствованию, а статистика в соединении с философией толкнули его на поступок, который увеличил его непопулярность и ускорил его падение.
В самом конце Главной улицы Мадфога, на берегу реки, стоит трактир «Веселые барочники» — старомодное заведение с низкими потолками и окнами «фонарем», где в зале (она же буфет, кухня и распивочная) у большого очага, украшенного котлом соответствующих размеров, в зимние вечера с незапамятных времен собирался рабочий люд, чтобы подкрепиться добрым крепким пивом под веселые звуки скрипки и бубна — ибо «Веселые барочники» с давней поры, воспоминания о которой не сохранилось даже у самых дряхлых старожилов, получали от мэра и муниципалитета разрешение пиликать на скрипке и бить в бубен. И вот Николас Талрамбл, начитавшись парламентских отчетов и брошюр о росте преступности или, быть может, заставив секретаря читать их ему вслух (суть дела от этого не меняется), — быстро сообразил, что скрипка и бубен, вероятно, способствовали падению нравов в Мадфоге более любых других причин, какие могла бы подыскать самая изобретательная фантазия. Поэтому он прочитал все, относящееся к данному вопросу, и решил потрясти муниципалитет в первый же раз, когда хозяин «Веселых барочников» обратится к властям, чтобы продлить свое разрешение.
Этот день наступил, и краснолицый трактирщик явился в ратушу с самым веселым видом, успев уже нанять на вечер вторую скрипку, чтобы отметить годовщину выдачи «Веселым барочникам» разрешения на
