мне! Когда тебя настигнут позор и страх, которых ты так долго избегала, иди ко мне! Я попечительница, назначенная вечным законом на эту работу; меня ценят отнюдь не за то, что я уклоняюсь от нее. Моя грудь мягче, чем у сиделки из работного дома; смерть в моих объятиях отраднее, чем смерть среди призреваемых в работном доме. Иди ко мне!»
Много было простора и для других, гораздо менее горьких мыслей в ее непросвещенном уме. Понимают ли эти господа и их дети, живущие в таких красивых домах, что это значит, когда человеку по-настоящему голодно, по-настоящему холодно? Любопытно ли им глядеть на нее так же, как ей любопытно глядеть на них? Благослови господь этих милых, веселых деток! Заплакали бы они от жалости или нет, увидев больного Джонни у нее на руках? Поняли бы они что-нибудь, увидев мертвого Джонни в его кроватке? И все-таки, пусть хоть ради Джонни благословит господь милых деток! Так думала она, глядя и на более скромные дома, в более узких уличках, в то время когда окна светились тем ярче, чем темнее становилось на дворе. Когда семьи собираются дома к ночи, не глупо ли думать, что жестоко с их стороны закрывать наглухо ставни, чтобы не видно было огней? И, глядя на освещенные лавки, она думала, что их хозяева теперь пьют чай в задней комнатке — так близко от нее, что и на улицу проникает вместе со светом запах чая и гренков, — пьют и едят, одетые в свои товары, с тем большим удовольствием, что торгуют ими. Так думала она и у кладбищенской ограды, мимо которой пролегала пустынная дорога, ведущая на ночлег. «Ах, боже мой! Никого нет здесь, под открытым небом, в такую темноту и в такую погоду, кроме меня да покойников! Но тем лучше всем остальным, кому тепло дома». Бедняжка никому не завидовала и ни на кого не злобилась в своей горькой доле.
Но чем больше она слабела, тем сильнее становились в ней прежние страхи, и для них было больше пищи в ее странствиях, чем для нее самой. То попадалось ей на глаза постыдное зрелище — какой-нибудь один обездоленный, то целая кучка мужчин и женщин в лохмотьях, с детьми, жалась друг к другу, словно клубок червей, чтобы хоть немножко согреться, — без конца ждали и томились на ступеньках крыльца, пока облеченный общественным доверием чиновник старался взять их измором, чтобы отделаться от них. То она встречала прилично одетого бедняка, вроде нее самой, шествующего пешком за много миль навестить больного родственника или друга, которого благотворительность засадила в большой и неуютный дом Призрения, настолько же далекий от родного дома, как окружная тюрьма (отдаленность которой — худшее наказание для преступников из сельских местностей), а во всем, что касается пищи, крова и ухода за больными — еще хуже тюрьмы. Иногда ей приходилось слышать, как читали вслух газету, и она узнавала, сколько единиц вычеркнуто регистратором из списков, как умершие голодной смертью, без крова; и для них этот ангел смерти находил место в итоге, словно это были полупенсы. Она слышала, как все это обсуждалось при ней, чего мы с вами, милорды, почтенные господа и члены попечительных советов, никогда не услышим в нашем неприступном величии, и от всего услышанного она летела прочь на крыльях отчаяния.
Но следует это понимать в переносном смысле. Старая Бетти Хигден сейчас же срывалась с места и уходила, как бы она ни устала, как бы ни болели у нее ноги, гонимая пробудившимся в ней страхом попасть в руки благотворителей. Замечательное усовершенствование для христиан — превратить доброго самаритянина[11] в пугало! Но так было в данном случае, и он типичен для многих, многих и многих.
Еще два случая усилили ее давний неразумный страх, — конечно, он и прежде был неразумен, ибо люди всегда неразумны и постоянно стараются напустить дыма без огня.
Однажды она сидела со своим товаром на скамье перед постоялым двором, как вдруг на нее опять нашло забытье, и такое сильное, что она потеряла сознание; когда она очнулась, оказалось, что она лежит на земле, голову ее поддерживает какая-то добродушная торговка и вокруг них уже собрался народ.
— А теперь тебе лучше, бабушка? — спросила одна из женщин. — Как ты думаешь, обойдется теперь или нет?
— А разве со мной что-нибудь было? — спросила Бетти.
— С тобой был не то обморок, не то припадок, — ответили ей. — Ты не билась, бабушка, а лежала без памяти, словно окоченела.
— А! Это онемение, — сказала Бетти, приходя в себя. — Со мной это бывает.
— Ну, а теперь прошло? — спросили се женщины.
— Да, прошло, — ответила Бетти. — Я теперь буду крепче прежнего. Спасибо вам, милые, и дай бог, чтобы вам тоже люди помогали, когда вы доживете до моих лет.
Ей помогли встать, но держаться на ногах она была еще не в силах — ее поддержали, и она опять села на скамейку.
— Голова немножко кружится, и ноги не держат, — сказала старушка, сонно опуская голову на грудь той женщины, которая с ней заговорила. — Сейчас все пройдет. Ничего со мной больше не будет.
— Спроси у нее, — сказал кто-то из стоявших рядом фермеров, которые выбежали на улицу, бросив свой обед в трактире, — есть ли у нее родня?
— Есть ли у тебя родные, бабушка? — спросила женщина.
— Да, конечно, — отвечала Бетти. — Я слышала, что спросил тот джентльмен, только не могла так скоро ответить. Родных у меня много. Не беспокойтесь обо мне, милая.
— А тут, поблизости, есть кто-нибудь? — спросили мужские голоса; а после того и женские голоса повторили вопрос хором.
— Есть, совсем близко, — ответила Бетти, стараясь собраться с силами. — Не бойтесь за меня, соседи.
— Да ведь дорога тебе не по силам. Куда же ты пойдешь? — услышала она сочувственные голоса.
— Пойду в Лондон, когда все распродам. — сказала Бетти, с трудом вставая. — У меня есть друзья в Лондоне. Мне ничего не надо. Со мной ничего не случится. Спасибо вам. Не беспокойтесь обо мне.
Доброжелательный фермер в желтых гамашах и с красным лицом, укутанный в красный шарф, сказал хриплым голосом, что «не надо бы ее пускать».
— Ради господа бога, оставьте меня в покое! — взмолилась старая Бетти, и все ее страхи ожили в ней. — Я теперь совсем здорова и сейчас уйду.
Она подхватила свою корзинку и нетвердыми шагами бросилась было бежать от них, когда тот же фермер удержал ее за рукав, настаивая, чтобы она пошла вместе с ним к приходскому лекарю. Собравшись с силами и призвав на помощь всю свою решимость, бедная женщина, вся дрожа, оттолкнула его руку почти с гневом и пустилась бежать. Она почувствовала себя в безопасности только тогда, когда между нею и рыночной площадью было не менее мили, а то и двух, и, словно загнанное животное, забралась в рощицу, чтобы отдышаться там. Только тогда она впервые осмелилась вспомнить, как она оглянулась через плечо, выходя из города, и увидела вывеску «Белого Льва», качавшуюся над дорогой, палатки на рыночной площади, старинную серую церковь и кучку народа, глядевшую ей вслед, но не решавшуюся пуститься вдогонку.
Другой случай, напугавший ее, был такой. Она снова почувствовала себя плохо, потом ей стало как будто лучше, и несколько дней она шла по большой дороге, там, где дорога подходит к самому берегу реки и отмечена белыми столбами в тех местах, где ее заливает в дождливое время. Навстречу ей по реке тащили баржу, и Бетти села на берегу отдохнуть и посмотреть на баржу. На повороте реки буксирный канат ослаб и окунулся в воду, и в эту минуту у Бетти так помутилось в голове, что ей почудилось, будто с баржи ей кивают мерно и торжественно, маня ее к себе, тени ее умерших детей, ее умерших внуков. Потом, когда канат снова натянулся и поднялся над водой, роняя брильянтовые капли, ей показалось, будто он разделился на два параллельных каната и, гудя как натянутая струна, ударил по ней, хотя он был далеко. Когда она снова открыла глаза, не было ни баржи, ни реки, ни дневного света, и человек, которого она никогда раньше не видела, наклонился к ней, держа в руках свечу над самым ее лицом.
— Ну, хозяюшка, — спросил он, — откуда вы и куда идете?
Бедняжка в смущении ответила ему вопросом, где она находится.
— Я шлюзовой, — сказал мужчина.
— Шлюзовой?
— Сторож при шлюзе, а это шлюз. Сторож или помощник сторожа, это все одно, пока тот, другой, лежит в больнице. Вы из какого прихода?
— Приход! — Она вскочила с койки, глядя на него со страхом и шаря руками свою корзинку.
