Хрен его знает.
– Ничего, – поразмыслив, сказала Катрин,– ты поступил правильно.
Он поступил правильно. Он отказался. Точнее сказать, проигнорировал возможность быть со всеми. Он себе может это позволить. Надо себя уважать.
У них с Катрин есть совместный проект. И не один.
Дядя Тепа бродил по “Манежу”. Перфомансы в режиме нон-стоп и бесчисленные инсталляции, собранные в одном месте, навеивали ему, неучастнику выставки, злорадные мысли о новом официозе. В душе он уже давно привык ощущать себя пионером движения, едва ли не основоположником направления. Никто не виноват (ни Чибирев, ни Щукин, ни он сам), что их смелая акция на мосту не была своевременно воспринята как яркий художественный жест, способный, нет, просто обязанный повлиять на судьбы еще только угадывающихся художественных стратегий. Дядя Тепа теперь имел моральное право глядеть ревниво на предъявляемые ему художества как человек, задавший импульс процессу. Процесс пошел. Но куда? Этого ли ожидали?
Самым именитым участником выставки был Главный Скульптор Москвы. Из первопрестольной он привез объект, в развернутом виде представивший нечто, похожее на фрагмент строительной площадки. Инсталляция называлась “Черно-белый сон”. Спору нет, она привлекала внимание. Взгляд останавливала бронзовая табличка, почти мемориальная доска, намертво прикрученная к основанию объекта: “Автор З. К. Церетели”. По-видимому, эта табличка и представляла главную художественную (и материальную) ценность, а кроме того несла основную смысловую нагрузку. В самом деле, подумал Дядя Тепа, можно без ущерба для смысла всего произведения слямзить какой-нибудь его элемент (например, ведро или вот эту металлическую трубу – даже сам автор, скорее всего, ничего не заметит), но только не табличку; исчезновение таблички с указанием имени автора катастрофически обессмыслило бы всю инсталляцию. А вы говорите, “автор умер”. Ну-ну.
Барт, который Ролан, – “автор умер”! – или кто там еще? – все посрамлены… Автор жив! Жив- живехонек да еще и преуспевает в лице Главного Скульптора Москвы, заставившего всю столицу своими авторскими работами.
Вот воля творца. Одним лишь именем своим оживил кучу хлама: произвел особый объект – произведение.
Уберите имя – останется хлам. Придется нанимать машину, чтобы вывести на городскую свалку, куда- нибудь за Ташкентскую улицу. Но вот явлено имя большими буквами в сочетании с гордым указанием “Автор” – и хлам превращается в храм. Храм духа.
“Автор Тепин”.
Нет, не работает.
Хотя его имя по-своему тоже работает – он замечает, как, встречаясь глазами с ним, некоторые поспешно отворачиваются, чтобы не поздороваться, что ли. Считают его самозванцем? Мелкие снобы.
Он удивлен выражением лиц посетителей выставки, а еще больше – художников: все такие серьезные, такие задумчивые.
Одна Джульетта весела, иронична. Больше известная под сценическим именем Бедная Девушка, она подходит к нему; на ней длинное цыганское платье. Недавно она вернулась из Нью-Йорка; после десятилетней эмиграции стремительно завоевывает Петербург. “Это вам”, – протянула желтую розочку (у нее в руке еще две – остаток букета, который раздает симпатичным ей людям). Тепин польщен. Они незнакомы. Бедная Девушка не очень-то девушка; одно с ним поколение. “Идемте, идемте, я знаю место…” – ведет его за руку. Говорят, Бедная Девушка пишет роман. Поет в кабаре. Что-то еще. Бедная Девушка! Ее главный конек – непосредственность. Они проходят сквозь толпу мимо стендов и модулей. “Вот!” Не то шатер, не то пещера: “Сюда!”. Он смело следует за ней, путаясь в каких-то веревках. Над ними висят зеленые водоросли. Мигает экран монитора. Здесь полумрак. “Вы не знаете, я заключила договор, с кем – не скажу”, – шепчет Джульетта. Он не знает, с кем заключила договор Джульетта, вряд ли с Мефистофелем. Должно быть, с издателем. “А вы?” – “А я-то при чем?” – говорит Дядя Тепа, оглядываясь по сторонам, – он ни с кем не заключал никаких пактов, – и тут появляется хозяин объекта (он же – художник). “Что вы здесь делаете? Кто вас впустил?” – “А разве нельзя?” – возмущается Бедная Девушка; выходят наружу.
Художник произносит сентенцию о “константном присутствии идиотов на каждой выставке”. Повеселев, Дядя Тепа осведомляется, можно ли быть актуальным художником и не быть идиотом? “Мне жаль вас, если вы не идиот. Значит, вы неактуальный художник”.
Вот чего не хватает здесь. Здорового идиотизма.
Джульетта тем временем замечает поджарого дядечку, содержателя гламурного журнала, тоже, кстати, художника, хотя и неактуального; она торопится к нему, чтобы одарить его розой. Предоставленный сам себе, Дядя Тепа идет уверенной походкой мимо ярких и тусклых картин, инсталляций и всевозможных объектов.
А вот презентация чая. Некий чайный клуб (адрес такой-то) предлагает испробовать чай. Они всегда рекламируют чай в людных местах. Народ толпится у столика. Дядя Тепа взял пластмассовый стаканчик, поднес к губам. Глотнул. Крепкий холодный чай. Засомневался: реклама ли это? Может быть, акция концептуальная, и он ее невольный участник? Пример идентичности искусства менеджменту?
Тепину приятно видеть уснувшего на стуле человека. Перед мраморным поребриком ряд стульев, на них сидят притомившиеся. Один из них притомился настолько, что спит. Он открыл рот, уперся щекой себе же в плечо, скосив на сторону лицо и бороду. Как на вокзале. Художник наверняка. Торопился к открытию вернисажа собрать сложный объект, не выспался. Спи, спи, художник, предавайся сну золотому, а вечность – она подождет, у нее много времени. Лучшее твое художество, из всех, что ты можешь нам предложить, – это и есть твой блаженный сон на фестивале экспериментального искусства и перфоманса – ибо он подлинен.
В тот год было немало толков (особенно в Москве (а ведь Тепин почитывал московские художественные издания)) о так называемом нонспектакулярном искусстве. Новомодное направление предполагало принципиальный отказ художника от заслоняющей идею произведения рекламно-пиаровской составляющей, от броскости, от навязчивости, от зрелищности и визуальности. Обращаясь к зрителю без посредников, художники этой школы иногда демонстрировали нечто чуждое демонстрации – неотличимость своих произведений от происшествий повседневности. Незаметность порождала новую образность. Образен художник, незаметно уснувший на собственной выставке. Пускай он и невольно уснул, неосознанно, нечаянно, просто – просто без замысла и концепций. По большому счету, художнику вообще не дано знать, что он творит. Акту творения сопутствует расширение смысла.
Дядя Тепа сочувствовал поискам новых нонспектакулярных форм драматизации и волеизъявления
