Чарльз Диккенс
РАССКАЗЫ
Глава I
Пансион
1
Миссис Тибс была бесспорно самой аккуратной, самой хлопотливой и самой бережливой маленькой особой, когда-либо вдыхавшей лондонский дым; а дом миссис Тибс был, несомненно, самым чистеньким на всей Грейт-Корэм-стрит. И черный ход, и черная лестничка, и парадная дверь, и парадное крыльцо, и медная ручка, и, дощечка на двери, и дверной молоток, и полукруглое окошко над дверью сияли и «сверкали, потому что их неутомимо белили, чистили пемзой, скребли и терли. Медную дощечку с интересной надписью „Миссис Тибс“ так старательно полировали, что просто удивительно, как она ни разу не загорелась от постоянного трения. На окнах малой гостиной были жалюзи, напоминавшие терку, в большой гостиной — синие с золотом занавески и шторы „до самого верха“, как часто хвастала преисполненная гордости миссис Тибс. Фонарь в прихожей был прозрачен, как мыльный пузырь, вы отражались в каждом столе и прилипали к свежеотлакированным стульям. Перила были натерты воском, и даже прутья, державшие лестничную дорожку, блестели так, что вы невольно жмурились.
Миссис Тибс не отличалась высоким ростом, а мистер Тибс отнюдь не был великаном. К тому же, ноги у него были весьма короткие, но зато лицо — чрезвычайно длинное. По отношению к своей жене он играл роль 0 в 90 при ней он был чем-то, без нее — ничем. Миссис Тибс разговаривала без остановки. Мистер Тибс говорил редко, но если представлялась возможность ввернуть словечко, когда следовало бы промолчать, он никогда не упускал ее. Миссис Тибс не выносила длинных историй; мистер Тибс постоянно пытался рассказать длиннейший анекдот, конца которого не слышали даже его ближайшие друзья. Начинался он так: «Помню, когда я служил волонтером в тысяча восемьсот шестом году, меня вызвали…» но поскольку он говорил очень тихо и медленно, а его прекрасная половина — очень громко и быстро, ему редко удавалось прибавить что-нибудь к этому вступлению. Он был жалким рассказчиком, Агасфером остроумия.
Мистер Тибс имел счастье состоять в пенсионном списке, получая примерно сорок три фунта пятнадцать шиллингов десять пенсов в год. Его отец, мать и пять достойных отпрысков этой благородной фамилии получали такие же суммы из доходов благодарного отечества, хотя никому не было известно — за что именно. Но поскольку вышеозначенной пенсии немножко не хватало. чтобы обеспечить супружескую пару всеми благами жизни, деловитая женушка мистера Тибса решила, что полученные ею в наследство семьсот фунтов лучше всего употребить на то, чтобы нанять и обставить подходящий дом — где-нибудь в пределах той малоисследованной области Англии, которая расположена между Британским музеем и отдаленной деревушкой, именуемой Сомерс-Таун, — и открыть пансион. В конце концов выбор пал на Грейт-Корэм- стрит. Обставили соответствующим образом дом; наняли двух служанок и мальчика для услуг; и в утренних газетах появилось объявление, уведомлявшее почтенную публику, что «шесть персон найдут все удобства уютного частного дома в лоне почтенного музыкального семейства, обитающего в десяти минутах ходьбы от» … любого места. Начали поступать бесчисленные ответы, подписанные самыми разнообразными инициалами. Казалось, все буквы алфавита внезапно были охвачены жаждой получить комнату с полным пансионом. Переписка с желающими была обширна, а тайна, окружавшая ее, — глубока. «О. Н. не согласен на это». «М. Н. Е. не нравится то». «М. О. Т. считает условия неподходящими», а «К. В. не выносит французской кухни». Но, наконец, в доме миссис Тибс «на условиях, приемлемых для обеих заинтересованных сторон», поселились три джентльмена. Снова газеты украсились объявлениями, и некая дама с двумя дочерьми приготовилась увеличить — не свое семейство, но число жильцов миссис Тибс.
— Какая очаровательная женщина эта миссис Мейплсон! — сказала миссис Тибс, сидя вместе с супругом у камина после завтрака, когда джентльмены отправились к местам своих занятий. — Просто очаровательная! — повторила низенькая миссис Тибс, разговаривая больше сама с собой, поскольку она никогда не интересовалась мнением мужа.
— И обе дочки прелестны. К обеду нужно заказать рыбу. Они сегодня в первый раз будут с нами обедать.
Мистер Тибс положил кочергу перпендикулярно к совку и попробовал было заговорить, но вспомнил, что сказать ему нечего.
— Барышни очень любезны, — продолжала миссис Тибс, — они сами вызвались привезти свое фортепьяно.
Мистер Тибс вспомнил, как в тысяча восемьсот шестом году его вызвали… но не осмелился высказать это вслух. Тут его осенила блестящая идея.
— А ведь, пожалуй… — сказал он.
— Будь так добр, не прислоняйся головой к обоям, — прервала миссис Тибс. — И не ставь ноги на каминную решетку — это еще хуже.
Тибс отодвинул голову от обоев, а ноги от решетки и продолжал: — А ведь, пожалуй, одна из этих барышень начнет строить глазки молодому Симпсону, а ты знаешь, брак…
— Что?! — взвизгнула миссис Тибс.
Тибс скромно повторил вышеприведенное предположение.
— Прошу тебя не говорить о подобных вещах, — сказала миссис Тибс. — Брак! Еще чего! Чтобы нагло лишить меня жильцов! Нет, нет, ни за что на свете!
Тибс про себя решил, что это событие более чем вероятно, но поскольку он никогда не спорил с женой, то положил конец разговору, заметив, что «пора двигаться на работу». Он всегда уходил в десять часов утра и возвращался в пять дня, пропахший сыростью и с перепачканным лицом. Никто не знал, куда он ходит и чем занимается, но миссис Тибс с важным видом заявляла, что у него дела в Сити.
Две мисс Мейплсон и их одаренная родительница прибыли днем в наемной карете, сопровождаемые невероятным количеством багажа. Коридор заполнили сундуки, коробки, шляпные картонки, зонтики, гитары в футлярах и всяческие пакеты, заколотые булавками. Тут поднялась такая возня с вещами, такая беготня с горячей водой, чтобы дамы могли умыться, такой хаос, упреки в адрес слуг, накаливание атмосферы и щипцов для завивки, каких Грейт-Корэм-стрит никогда раньше не знавала. Низенькая миссис Тибс была совершенно в своей стихии: хлопотала, болтала без умолку, раздавала полотенца и мыло, словно кастелянша больницы. Только когда дамы, наконец, разошлись по своим спальням и углубились в сложную процедуру переодевания к обеду, дом обрел обычное спокойствие.
— Ну, как девочки — ничего? — осведомился мистер Симпсон у мистера Септимуса Хикса, другого жильца, пока они коротали время в ожидании обеда, развалившись на диванах в гостиной и созерцая свои лакированные туфли.
— Не знаю, — ответил мистер Септимус Хикс, высокий бледный молодой человек, носивший очки и черную ленту вокруг шеи вместо шейного платка, — весьма интересная личность, поэтический студент- медик, проходивший практику в больнице, и «очень талантливый юноша». Он обожал «втискивать» в разговор всевозможные цитаты из «Дон-Жуана», не обращая внимания, насколько они уместны, — в этом отношении он был замечательно независим. Его собеседник, мистер Симпсон, принадлежал к числу тех молодых джентльменов, которые играют в обществе ту же роль, что статисты на сцене, но обладают для своего амплуа еще меньшими данными, чем самый бездарный актер. Голова у него была пуста, как большой колокол собора св. Павла. Он одевался, тщательно следуя сборникам карикатур, именуемым модными журналами, и писал «водевиль» через «а».
— Возвращаясь домой, я наткнулся в коридоре на дьявольское множество картонок, — томно протянул мистер Симпсон.
— Предметы туалета, без сомнения, — предположил почитатель «Дон-Жуана»:
— Мильтон? — осведомился мистер Симпсон.
— Нет, Байрон, — презрительно ответил мистер Хикс. Он был в этом совершенно уверен, потому что никого другого не читал.
— Ш-ш. Вот и девочки! — И оба начали громко разговаривать.
— Миссис Мейплсон, мисс Мейплсон, мисс Мейплсон — мистер Хикс. Мистер Хикс — миссис Мейплсон,
