роббер в вист и не взял ни одной взятки. Мистер Дэнтон заявил, что раз у него нет ни одной взятки, значит с него взятки гладки; все расхохотались. Сплин в ответ пошутил более остроумно, но никто даже не улыбнулся, кроме хозяина дома, который словно вменил себе в обязанность смеяться до упаду всему, что услышит. Одно только было не совсем хорошо — музыканты играли без должного подъема. Впрочем, для этого нашлась уважительная причина: один из гостей, прибывший в тот день из Грейвзенда, рассказал, что этих музыкантов с утра ангажировали на пароход, и они играли почти без отдыха всю дорогу до Грейвзенда и всю дорогу обратно.
«Настоящий ужин» был превосходен. На столе красовались четыре храма из ячменного сахара, которые выглядели бы очень величественно, если бы еще в начале ужина наполовину не растаяли, и водяная мельница с одним только небольшим изъяном: вместо того чтобы вертеться, она растекалась по скатерти. Подавались также цыплята, язык, сбитые сливки, пирожное, салат из омаров, мясное рагу, да мало ли что еще. И Киттербелл все покрикивал, чтобы сменили тарелки, а их все не сменяли; и тогда джентльмены, которым требовались чистые тарелки, просили не трудиться — они возьмут тарелки у дам; и миссис Киттербелл хвалила их за галантность, а зеленщик совсем сбился с ног и пришел к убеждению, что семь с половиной шиллингов достались ему не даром; и девицы старались есть поменьше, опасаясь показаться неромантичными, а замужние дамы старались есть побольше, опасаясь не наесться досыта; и уже было выпито немало вина, и разговоры и смех не умолкали ни на минуту.
— Внимание! — торжественно произнес мистер Киттербелл, вставая с места. — Душенька! (Это относилось к миссис Киттербелл, сидевшей на другом конце стола.) Налей вина миссис Максуэл, и твоей маме, и остальным дамам; а джентльмены, я уверен, поухаживают за девицами.
— Леди и джентльмены! — сказал Долгий Сплин скорбным, замогильным голосом, поднимаясь во весь рост, подобно статуе командора, — попрошу вас наполнить бокалы. Я бы хотел предложить тост.
Наступила мертвая тишина — бокалы наполнили лица у всех стали серьезные.
— Леди и джентльмены, — не спеша продолжал зловещий Сплин, — я… (Тут мистер Дэнтон изобразил две высокие ноты на валторне, отчего нервного оратора передернуло, а его слушателей разобрал смех.)
— Тише, тише, — сказал Киттербелл, стараясь не рассмеяться вслух.
— Тише! — подхватили мужчины.
— Дэнтон, уймись, — предостерег остряка через стол его закадычный приятель.
— Леди и джентльмены, — снова начал Сплин, успокоившись и отнюдь не давая сбить себя с толку, ибо по части застольных речей он был мастак, — в соответствии с тем, что, насколько мне известно, является в таких случаях установленным обычаем, я, как один из восприемников Фредерика Чарльза Уильяма Киттербелла (тут голос оратора дрогнул — он вспомнил злосчастный стаканчик), беру на себя смелость провозгласить тост. Нет нужды говорить, что я предлагаю выпить за здоровье и процветание юного джентльмена, в честь которого мы и собрались здесь для того, чтобы отпраздновать первое важное событие на его жизненном пути. (Аплодисменты.) Леди и джентльмены, безрассудно было бы ожидать, что наши друзья и хозяева, которым мы от души желаем счастья, проживут всю жизнь без суровых испытаний, безутешного горя, тяжких невзгод и невозвратимых утрат! — Тут вероломный изменник сделал паузу и медленно извлек из кармана огромных размеров белый носовой платок. Несколько дам последовали его примеру. — Чтобы эти испытания миновали их возможно дольше вот чего я искренне желаю, вот о чем молю бога. (Бабушка новорожденного громко всхлипнула.) Я верю и надеюсь, леди и джентльмены, что младенец, на чьих крестинах мы сегодня пируем, не будет вырван из родительских объятий безвременной смертью (несколько батистовых платочков пошло в ход); что его юное и сейчас по всей видимости здоровое тельце не подточит коварный недуг. (Здесь Сплин, уловив признаки волнения среди замужних дам, окинул стол злобно-торжествующим взглядом.) Я не сомневаюсь в том, что вы, как и я, желаете ему вырасти и стать опорой и утешением родителей. («Браво, браво!» — пролепетал мистер Киттербелл и громко всхлипнул.) Но, ежели пожелание наше не исполнится, ежели он, выросши, забудет о своем сыновнем долге, ежели отцу и матери его суждено на опыте познать горчайшую из истин, что «острей змеиного укуса детей неблагодарность»… — Тут миссис Киттербелл, прижав к глазам платок, выбежала из комнаты в сопровождении нескольких дам и забилась в нервическом припадке. Ее супруг и повелитель пребывал почти в столь же плачевном состоянии; общее же впечатление сложилось скорее в пользу Сплина, — как-никак, люди ценят сильные чувства.
Происшествие это, само собой разумеется, вконец испортило так мирно протекавшее торжество. Те, кто только что с аппетитом насыщался тартинками, конфетами и глинтвейном, теперь требовали уксуса, холодной воды и нюхательных солей. Миссис Киттербелл тотчас увели в ее покои, музыкантам велели замолчать, девицы перестали кокетничать, и гости мало-помалу разъехались. Сплин ушел, едва началась вся эта кутерьма, и отправился домой пешком, легким шагом и (насколько это было для него возможно) с легким сердцем. Его квартирная хозяйка выражала готовность присягнуть, что слышала в тот вечер через стену, как он, заперев за собою дверь, смеялся зловещим смехом. Однако утверждение это столь невероятно и столь явно отдает неприкрытой ложью, что ему по сей день никто не верит.
С того времени, к которому относится наш рассказ, семейство мистера Киттербелла изрядно увеличилось. Теперь у него уже два сына и дочь; и поскольку есть основания полагать, что в недалеком будущем число его цветущих отпрысков еще возрастет, он усердно подыскивает достойного кандидата в крестные отцы. Этому кандидату мистер Киттербелл намерен предъявить два требования; он должен дать торжественное обещание, что не будет произносить застольных речей; и он не должен иметь никакого отношения к «самому несчастному человеку на свете».
Глава XII
Смерть пьяницы
Мы берем на себя смелость утверждать, что в памяти у каждого наблюдательного человека, имеющего обыкновение изо дня в день прогуливаться по одной и той же людной улице и кому, таким образом, многие там уже примелькались, непременно запечатлелась одна какая-нибудь личность, убогая и жалкая до последней степени, которая запомнилась ему, собственно, еще и оттого, что нынешний вид ее был свойственен ей не всегда, что опускалась она тут же, у него на глазах, шаг за шагом, постепенно и как-то неприметно, покуда откровенная нищета и лохмотья не поразили его вдруг и с болезненной какой-то силой. В самом деле, всякому, кто вращался сколько-нибудь в обществе или кто по роду своей деятельность соприкасался с большим кругом людей и кому доводилось в случайно повстречавшемся на улице человеке — грязном, нищем и больном — узнавать старого знакомца, припомнится и то время, когда это же существо было клерком или вполне почтенным ремесленником, — словом, когда оно подвизалось на том или ином поприще, сулившем процветание в будущем и дававшем достаток в настоящем. А наши читатели — разве среди их бывших знакомых не сыщется такая погибшая душа, такой вконец опустившийся человек? В голодном унынии бродит он по улицам, встречая повсюду суровое равнодушие, и богу одному известно, чем он только жив. Явление, увы, слишком распространенное, чтобы быть кому-либо в диковину! И слишком часто возникает оно от одной и той же причины — от пьянства, от этого безудержного влечения к медленной и верной отраве, этой страсти, которая не считается ни с чем на свете, заставляет забывать о жене, детях, счастье, положении в обществе и бешено увлекает свои жертвы вниз, в бездну, в смерть.
Несчастья и житейские невзгоды привели иного к губительному пороку. Обманутые надежды, смерть кого-нибудь из близких или та затаенная печаль, что не убивает человека сразу, а медленно, исподволь точит сердце, довели его до исступления, до того отвратительного умопомешательства, когда человек сам, своею рукой, навлекает на себя медленную, неминучую гибель. Насколько больше, однако, таких, что сознательно, с открытыми глазами бросаются в этот омут, из которого нет возврата, который, напротив, затягивает свою жертву все глубже и глубже, не оставляя ей в конце концов и проблеска надежды.
Именно такой человек стоял однажды у постели умирающей жены. Его глухие стоны мешались с простодушной молитвой коленопреклоненных детей. Комната была убого и скудно обставлена. В бледных чертах женщины, которую жизнь уже заметно торопилась покинуть, нетрудно было прочесть всю повесть горя, нужды и мучительной заботы, год за годом неустанно терзавших ее сердце. Старая женщина, вся в слезах, поддерживала голову умирающей. Но не к ней, не к матери, обращено было изможденное лицо; не материнскую руку судорожно сжимали дрожащие, холодеющие пальцы — они сжимали руку мужа; глаза, которым суждено было вот-вот угаснуть, были устремлены на его лицо, и он трепетал под этим взглядом. Одежда на нем была измята и неопрятна, лицо опухшее, глаза воспалены и мутны. Верно, среди какой-
