- Ах, вы, злой вы, злой человек! Вот вы и наказаны за свой грех!
Ведь едва жизнь затеплилась в его глазах, я узнала в нем мистера Эдсона, отца Джемми, так жестоко покинувшего бедную молодую незамужнюю мать Джемми, которая умерла на моих руках, бедняжка, и оставила мне Джемми.
- Жестокий вы, злой человек! Подлый вы изменник!
Собрав последние силы, он попытался повернуться, чтобы спрятать свое жалкое лицо. Рука его свесилась с кровати, а за нею и голова, и вот он лежал передо мной, сломленный и телом и духом. Поистине печальное зрелище под летним солнцем!
- О господи! - заплакала я. - Научи, что мне сказать этому несчастному! Я бедная грешница, и не мне его судить!
Но, подняв глаза на ясное яркое небо, я увидела ту высокую башню, где Джемми стоял выше пролетавших птиц, глядя на окно этой самой комнаты, и мне почудилось, будто там засиял последний взгляд его бедной прелестной молодой матери, - такой, каким он стал в ту минуту, когда душа ее просветлела и освободилась.
- Ах, несчастный вы, несчастный, - говорю я, став на колени у кровати, - если сердце ваше раскрылось и вы искренне раскаиваетесь в содеянном, спаситель наш смилуется над вами!
Я прижалась лицом к кровати, а он с трудом дотянулся до меня бессильной рукой. Хочу верить, что это был жест раскаяния. Больной пытался крепко уцепиться за мое платье, но пальцы его были так слабы, что тут же разжались.
Я подняла его на подушки и говорю ему:
- Вы меня слышите?
Он подтвердил это взглядом.
- Вы меня узнаете?
Он опять подтвердил это взглядом и даже еще яснее.
- Я здесь не одна. Со мною майор. Вы помните майора?
Да. Я хочу сказать, что он опять дал мне утвердительный ответ взглядом.
- И мы с майором здесь не одни. Мой внук - его крестник - с нами. Вы слышите? Мой внук.
Он снова попытался ухватить меня за рукав, но рука его смогла только дотянуться до меня и тотчас упала.
- Вы знаете, кто мой внук?
- Да.
- Я любила и жалела его покинутую мать. Когда она умирала, я сказала ей: 'Дорогая моя, этот младенец послан бездетной старой женщине'. С тех пор он всегда был моей гордостью и радостью. Я люблю его так нежно, словно выкормила своей грудью. Хотите увидеть моего внука перед смертью?
- Да.
- Когда я кончу говорить, дайте мне знать, что вы правильно поняли мои слова. От него скрыли историю его рождения. Он не знает о ней. Ничего не подозревает. Если я приведу его сюда, к вашей постели, он будет думать что вы совершенно чужой ему человек. Я не могу скрыть от него, что в мире есть такое зло и горе, но что они были так близко от него, когда он лежал в своей невинной колыбели, это я от него скрывала, скрываю и всегда буду скрывать ради его матери и ради него самого.
Он показал мне знаком, что отлично все понял, и слезы потекли у него из глаз.
- Теперь отдохните, и вы увидите его.
Тут я дала ему немного вина и коньяку и оправила его постель. Но я уже начала опасаться, как бы майор и Джемми не опоздали. Занятая своим делом и этими мыслями, я не услышала шагов на лестнице и вздрогнула, увидев, что майор остановился посреди комнаты и, встретившись глазами с умирающим, узнал его в эту минуту, как я узнала его незадолго перед тем.
Гнев отразился на лице майора, а также ужас и отвращение и бог весть что еще. Тогда я подошла к нему и подвела его к кровати, потом сложила и воздела руки, а майор последовал моему примеру.
- О господи, - сказала я, - ты знаешь, что оба мы видели, как страдало и мучилось юное создание, которое теперь с тобою. Если этот умирающий искренне раскаялся, мы оба вместе смиренно молим тебя помиловать его.
Майор сказал: 'Да будет так!' - а я немного погодя шепнула ему: 'Милый старый друг, приведите нашего любимого мальчика'.
И майор, такой умный, что понял все без слов, ушел и привел Джемми.
Никогда, никогда, никогда я не забуду ясного, светлого лица нашего мальчика в ту минуту, когда он стоял в ногах кровати и смотрел на умирающего, не зная, что это его отец. Ах! Как он тогда был похож на свою милую молодую мать!
- Джемми, - говорю я, - я узнала все насчет этого бедного джентльмена, который так болен, - оказывается, он действительно когда-то жил в нашем старом доме. И так как он, умирая, хочет видеть всех, кто принадлежит к этому дому, я послала за тобой.
- Ах, несчастный! - говорит Джемми, сделав шаг вперед и очень осторожно касаясь руки умирающего. - Как мне жаль его. Несчастный, несчастный человек!
Глаза, которым суждено было вскоре закрыться навеки, впились в мои, и у меня не хватило сил устоять перед ними.
- Видишь, милый мой мальчик, - этот наш ближний умирает, как умрут н лучшие и худшие из нас; но в его жизни есть одна тайна... и если ты сейчас коснешься щекой его лба и скажешь: 'Да простит вас бог!' - ему станет легче в последний его час.
- О бабушка! - сказал Джемми от всего сердца. - Я недостоин.
Однако он нагнулся и сделал то, о чем я просила. Тогда дрожащие пальцы больного ухватились, наконец, за мой рукав, и мне кажется, что, умирая, он пытался поцеловать меня.
* * *
Ну вот, душенька! Вот вам и вся история моего наследства, и если она вам понравилась, стоило бы, рассказывая ее, потрудиться в десять раз больше.
Вы, может быть, подумаете, что после всего этого французский городок Санс нам опротивел: но нет, мы этого не находили. Я ловила себя на том, что всякий раз, как я смотрела на высокую башню, стоящую на другой башне, мне вспоминались другие дни, когда одно прелестное юное создание с красивыми золотистыми волосами доверилось мне, как родной матери, и от этих воспоминаний город казался мне таким тихим и мирным, что я и выразить этого не могу. И все обитатели гостиницы, вплоть до голубей на дворе, подружились с Джемми и майором и отправлялись вместе с ними во всякого рода экспедиции в разнообразных экипажах, покрытых грязью вместо краски и запряженных норовистыми ломовыми лошадьми, с какими-то веревками вместо сбруи, и каждый новый знакомый был одет в синее, словно мясник, и каждый новый конь становился на дыбы, стремясь пожрать и растерзать другого коня, и каждый человек, имеющий бич, щелкал им - щелк-щелк-щелк-щелк-щелк, - как школьник, которому бич впервые попал в руки. Что касается майора, душенька, то он проводил большую часть времени со стаканчиком в одной руке и бутылкой легкого вина в другой, и всякий раз, как он видел кого-нибудь тоже со стаканчиком в руке, все равно кого - военного с аксельбантами, или служащих гостиницы, сидящих за ужином во дворе, или горожан, болтающих на лавочке, или поселян, уезжающих с рынка домой, - майор бросался чокаться с ними и кричал: 'Эй! вив {Да здравствует (франц).}! такой-то!' или 'вив то-то!' И хотя я не могла вполне одобрить поведение майора, что же делать - в мире много всяких обычаев и они разные, соответственно разным частям этого мира, и когда майор танцевал прямо на площади с одной особой, содержавшей парикмахерскую, он, по-моему, был вполне прав, танцуя как можно лучше и с такой силой вертя свою даму, какой я от него не ожидала, однако меня немного беспокоили бунтарские крики танцоров и всей остальной компании - точь-в-точь как на баррикадах, - так что я, наконец, сказала:
- Что это они кричат, Джемми?
А Джемми говорит:
- Они кричат, бабушка: 'Браво, английский военный! Браво, английский военный!' - что очень польстило моему самолюбию как британки, да так все с тех пор и звали майора - 'английский военный'.
Но каждый вечер мы в одно и то же время усаживались втроем на балконе гостиницы, в конце двора, и смотрели на золотисто-розовый свет, озарявший огромные башни, и смотрели, как менялись тени башен,
