– А вот та и разница, – сказал Леха Махотин. – То ты сам, а то по повестке.
– Ага… – вертанул белками Кузьма. – В хорошие набивается.
– А ты чего ж не догадался? – спросил Леха. – Ты б тоже, не будь дурак, взял бы да поперед его заявление подал. Глядишь, тебе тоже местечко подобрали б, умнику. Два аршина на бугре. А-а! Кишка тонка! Заткнись лучше.
– А ты? Ты-то сам чего ж не подал? – взвился Кузьма. – Ты ж у нас тоже всех разумней, как послухать. А сам небось первым штаны замарал…
– Не, малый, ошибся, – усмехнулся Махотин. – Штаны мои чистые. Когда надо – пойду. Прятаться за чужие спины не стану.
– Ох, ерой! В земле потурой! А из земли вытащи, дак и лапы кверху.
– Это какие такие лапы? – посерьезнел, насторожился Махотин. – Смотри, друг, говори, да не заговаривайся. Как бы ты свои не задрал…
– Ладно тебе! – одернул Давыдко шурина.
– А чего он, з-зануда. А то враз по соплям разживется.
Махотин привстал, заходил скулами.
– А ну, давай выйдем… – сдавленно проговорил он. – Пошли, гад!
– Сядь, Алексей, нажал на его плечо Афоня-кузнец. – И ты, Кузька, не скотничай. Не гни на людей напраслину Пока нечего корить друг дружку… Кто подал, кто не подал… Еще только за столом сидим… Кто ж был к этому готовый? Тут и с мыслями еще не всякий совладал. Люди мы невоенные, у нас вон земля да хлеб на уме… Генералы, и те небось затылки чешут, не знают, с какой карты лучше зайти, какой бить, а какую при себе держать. С какой ни пойдут, все не козырь… Все не наш верх…
– Да уж не козырь, это верно, – проговорил Давыдко.
– Вот у меня в кузне, – продолжал Афоня-кузнец, – на што уголь горюч, железо варит, и то не сразу разгорается. Его сперва раздуть надо, а тогда и железо суй. Так и это дело. Не всякому человеку вдруг на войну собраться. Не его это занятие. Ивану, поди, жизнь тоже не копейка… Как-никак, трое пацанов. Наверно, ночи покрутился, посмолил табаку. И нечего, Кузьма, чепать его понапрасну.
– Иван партейный, – напомнил Никола Зяблов. – Может, ему так предписано.
– Всем предписано, – сунул бровями Афоня-кузнец. – Да не всяк, вишь, горазд.
И опять помолчали мужики, отрешив себя друг от друга. Кузьма, не дожидаясь череда, потянулся за бутылкой, налил себе одному и единым махом выглотал.
– А я так, ребятки, на это скажу, – встрял в спор дедушко Селиван. – На войну што в холодную воду – уж лучше сразу. Верьте моему слову. А то ежели с месяц так-то просидеть – голова не своя, в поле не работник, дак маета с думой хуже вши заест. Еще и не воевал, а уже вроде упокойника. А сразу – как нырнул. Штоб душа не казнилась. Да и баб не слухать.
– Не говори! – мотнул чубом Леха. Был он хотя и ряб скуластым калмыцким лицом, но смоляной чуб в тугих завивах красил мужика пуще дорогой шапки. – Не говори, дедко! Вторую неделю война, и вторую неделю моя Катерина ревмя ревет. Садимся есть – голосит, спать ляжет – опять за свое. И все глядит на меня, вытаращится и глядит, будто я приговоренный какой… А давеча, усмехнулся Леха, – когда бумажку вручили, как взялись обе, Катерина да бабка, как наладились в две трубы, аж кобель на цепи не выдержал. Задрал морду и тоже завыл. Хоть из дому беги.
Лехины шутливые слова про кобеля, однако, заставили всех опять запалить цигарки. Касьян тоже закурил и, отвернувшись, засмотрелся в окно, где текли, текли себе, как сон, белые бездумные облака.
Почуяв неладный крен, дедушко Селиван встал со своего места и бочком пробрался по-за тугими спинами мужиков.
– Э-э, ребятки! Не вешайте носов! – сказал он бодрецой. – Не те слезы, што на рать, а те, што опосля. Еще бабы наплачутся… Ну да об этом не след. Улей-ка, Давыдушко, гостям для веселья!
И, остановившись позади Махотина и Касьяна, обхватив их за плечи, затянул шутовской скороговоркой, притопывая ногой:
Но тут же откачнулся от обоих, мотнул бородкой с веселой лихостью:
– А то мне, дак так: али голова в кустах, али грудь в крестах!
– Ага… Давай, дед, давай… – Кузьма, заломив луковую плеть, потыкал ею в солонку. – Ага…
– Ась? – не уловил сразу Селиван Кузьминой усмешки.
– Ага, валяй, говорю.
– Вроде и не гусь, а га да га, – отшутился дедко. – Ты к чему это, милай? На какую погоду?
– А так… – Кузьма пожевал лук вялым непослушным ртом. – Хорошо с печи глядеть, как медведь козу дереть…
– Ой ты! – Дедушко Селиван изумленно хлопнул обеими руками по пустым штанам. – Глянь-кось, экий затейник! Али я этого не прошел? Было мое время и я с рогатиной хаживал. Ходил, милай, ходил! Да вот тебе, хошь, покажу…
Задетый за живое насмешливым хмыканьем Кузьмы, старик проворно спохватился к шкафчику, задвигал, зашебаршил в нем утварью и пожитками.
– Сичас, сичас, сынок, – бормотал он между распахнутых дверец. – Дай только отыскать… Где-сь тут было запрятано. От постороннего глазу… Никому не показывал и сам сколь уж лет не глядел… А тебе покажу… покажу… Штоб не корил попусту… Ага, вот оно!
