И, ссутулясь, тенью побрела в катаных порках на кухню, оставив за собой тягостную тишину.
Касьян, сам не ведая для чего, аккуратно свернул синюю бумажку по прежним сгибам и, как налоговую квитанцию, бережно засунул за Николу, который спокон веку хранил все ихние счета с посюсторонней жизнью. Оказывается, вблизи Никола был напрочь лыс или, как Матюха Лобов, наголо обстрижен. «А они-то идут, идут…» – опять напомнил он одними глазами.
– Это твое, Кося, – почему-то шепотом сказала Натаха, указав на сундук, где высилась горка, прикрытая белым. – Проверь, что не так…
Касьян машинально приподнял край, увидел стопку нижнего белья, ковригу хлеба, кучку яиц, кружку, резную ложку и еще какие-то узелки и свертки.
– Табак там? – спросил он о самом главном.
– И табак, и спички – десять коробок. Хватит десятка? А это вот соль в мешочке. Тут мыло. В этом чулке, запомни, тетрадка с карандашом. А в другом чулке – нитки с иголками и пуговками. Курицу ешь сразу, не держи…
– А в сумке что?
– Сухари. Про всякий случай.
– Куда столько всего? Благо ли носить?
– Носить – не просить, Кося. Лишком и поделиться можно.
– Пап! – Сергунок дернул Касьяна за брюки. – Пап, а ножик не забыл?
– Какой ножик? – не сообразил Касьян.
– Складничек который.
– А-а…
Касьян сунулся в карман: нож был на месте. Он достал его, повертел в руках и протянул Сергунку.
– Так уж и быть, это тебе.
– А ты? – не решился принимать Сергунок. – Как же на войне-то без ножика?
– Бери, бери. Отца вспоминать будешь.
Сергунок, не веря себе, схватил складник и закраснелся по самые уши. Оглянувшись на Митюньку, который зазевался, упустил этот момент, он юркнул в кутник за полог.
– А бритву я пока не клала, – напомнила Натаха. – Ты сперва побрейся, покуда соберем обедать. И на- ка надень вот это.
Она вложила в Касьяновы руки новую рубаху, которую купила еще к маю, – черную с частым рядом белых пуговиц.
Касьян послушно достал из-за ходиков завернутую в тряпицу бритву, нацедил кружку кипятка и, прихватив рубаху, рушник и кругляшок зеркальца, уединился во дворе под навесом. Там он неспешно, старательно выбрился, чтобы хватило дня на три, ополоснул из кружки лицо и надел рубаху, еще пахнущую лавкой. И пока он собирался к столу, Натаха тоже успела переменить кофту, умыть и причесать ребятишек. Оба они уже сидели рядышком на своих местах и, разобрав ложки, смиренно и нетерпеливо поглядывали, как бабка носила из кухни съестное. На середине стола в глиняной черепушке дразняще парила сваренная целиком курица, потом появились свежие, едва только двинувшие в рост огурцы-опупки, томленная на сковороде картошка, желто заправленная яйцом миска с творогом, блюдо ситных пирогов, распираемых гороховой начинкой с луком, и под конец бабушка подала лапшу: одну посудину поставила на двоих Сергунку с Митюнькой, другую – отцу с матерью, а третью, маленькую, поставила на угол себе.
Не каждый день на стол, выставлялось сразу столько всего хорошего. Война войной, не всякую минуту о ней помнилось, как о любой игре, еда же была – вот она, и это обилие пищи невольно настраивало ребятишек на предвкушение нежданного празднества. И было слышно, как они возбужденно перешептывались:
– Ух ты! Глянь-кось, пироги! Я вон тот себе возьму.
– Какой?
– А вона. Который самый зажаристый.
– Ага-а, хитленький!
– А кто в Ситное ходил?
– Ну и сто? А я в магазин зато.
– Ох, даль какая. Небось мамка несла?
– Как дам…
– А во – нюхал?
– А ты… а ты Селгей-волобей. Селый! Селый!
– А ты Митя-титя.
– А зато мне кулиную лапку, ага!
– Прямо, тебе!
– А сто, тебе, сто ли ча? Все тебе да тебе.
– И не мне.
– А кому за?
