Диккенс Чарльз
Статьи и речи
Чарльз Диккенс
Статьи и речи
Charles Dickens
MISCELLANEOUS PAPERS AND SPEECHES
(1838-1869)
Редактор переводов Я. РЕЦКЕР
СТАТЬИ
ВОЗВРАЩЕНИЕ НА СЦЕНУ ПОДЛИННО ШЕКСПИРОВСКОГО 'ЛИРА'
Перевод И. Гуровой
Все, на что мы только осмеливались надеяться, когда директором Ковентгарденского театра стал мистер Макриди *, осуществилось в полной мере. Однако наиболее блестящим успехом увенчалась, пожалуй, последняя из его благородных попыток доказать, что драматическое искусство может и должно служить лишь самым высоким целям. Он вернул театру подлинного шекспировского 'Лира', которого наглое невежество изгнало оттуда почти сто пятьдесят лет назад.
Некий Ботлер, согласно преданию, подал пресловутому поэту-лауреату Нейхему Тейту * постыдную мысль 'переделать 'Лира' на новый лад'. Обращаясь к указанному Ботлеру, мистер Тейт в посвящении изрекает: 'Ваши слова оказались воистину справедливыми. Передо мной была груда драгоценных камней, не вставленных в оправу, даже не отшлифованных, и все же столь ослепительных, что я скоро понял, какое попало мне в руки сокровище'. И вот Нейхем принялся усердствовать: вставил драгоценные камни в оправу, отшлифовал их чуть ли не до дыр; выбросил самые лучшие из них, в том числе Шута; навел на них глянец пошлости; нашпиговал трагедию любовными сценами; послал Корделию вместе с ее возлюбленным в удобную пещеру, чтобы она могла обсушиться и согреться, пока ее обезумевший, лишенный крова старик отец бродит по степи под ударами безжалостной бури; и наконец, вознаградил и этого беднягу за его страдания, вернув ему сусального золота одежды и жестяной скипетр.
Беттертон * был последним великим актером, которому довелось сыграть 'Лира' прежде, чем трагедия была столь кощунственно исковеркана. Его выступления в этой роли между 1663 и 1671 годами считаются высшим достижением его гения. Десять лет спустя мистер Тейт выпустил свою гнусную поделку, в которой и играли в последовательном порядке Боэм, Квин, Бут, Барри, Гаррик, Гендерсон, Кембл, Кип. Теперь же мистер Макриди, к вечной своей чести, восстановил шекспировский текст, и нам хотелось бы знать, найдется ли актер, у которого хватит глупого упрямства вернуться после этого к тексту мистера Тейта! Успех мистера Макриди обрек эту мерзость на вечное забвение.
Шут в трагедии 'Король Лир' - это одно из удивительнейших созданий шекспировского гения. Его находчивые, язвительные и умные шутки, его несокрушимая преданность, его необыкновенная чуткость, его скрывающий отчаяние смех, безмолвие его печали, сопоставленные с величием сурового страдания Лира, с безмерностью горя Лира, с грозным ужасом безумия Лира, заключают в себе благороднейший замысел, на какой только способны ум и сердце человека. И это не просто благороднейший замысел. Публика, в течение трех вечеров переполнявшая зал Ковент-Гардена, доказала своим благоговейным вниманием - и даже чем-то большим, - как необходим Шут для действия, для всей трагедии. Он необходим для зрителя, как слезы для переполненного сердца; он необходим для самого Лира, как воспоминание об утраченном царстве - как ветхие одеяния былого могущества. Несколько лет назад мы предсказывали, что рано или поздно это поймут все, и сейчас можем с еще большим правом повторить свои слова. Мы снова возьмем на себя смелость сказать, что Шекспир скорее позволил бы изгнать из трагедии самого Лира, чем изгнать из нее своего Шута. Мы словно видим, как он, обдумывая свое бессмертное произведение, вдруг чутьем божественного гения постиг, что такие безмерные несчастья можно показать на сцене, только если эти невыносимые страдания, непостижимо величественные и ужасные, будут оттенены и смягчены тихой грустью, объяснены зрителям на более близком и доступном примере. Вот тогда он и задумал образ Шута, и только тогда его удивительная трагедия предстала перед ним во всей своей красоте и совершенстве.
Ни в одной другой пьесе Шекспира нет ничего подобного Шуту в 'Короле Лире', и он неотделим от тоски и борения страстей в сценах безумия. Он неразрывно связан с Лиром, он - последнее звено, еще соединяющее старого короля с любовью Корделии и с короной, от которой он отказался. Ярость волчицы Гонерильи впервые пробуждается, когда она слышит, что отец ударил ее любимца 'за то, что тот выругал его шута', и первое, о чем спрашивает лишившийся трона старик: 'Где мой шут? Эй, ты, послушай, сходи за моим дураком'. 'Ну так где же мой шут? А? Похоже, будто все заснули'. 'Однако где же мой дурак? Я второй день не вижу его'. 'Позовите сюда моего шута'. Все это подготавливает нас к трогательным словам, которые, заикаясь, произносит один из служителей: 'С отъезда молодой госпожи во Францию королевский шут все время хандрит'. И когда мистер Макриди с досадой, к которой примешивается плохо скрытая грусть, отвечает ему: 'Ни слова больше! Я сам это заметил', - это производит необыкновенное впечатление. Мы догадываемся, что в глубине его сердца все еще живет память о той, кто прежде была его кумиром, верхом совершенства, отрадой его старости, 'любимицей отца'. И столь же трогателен ласковый взгляд, который он бросает на вошедшего Шута, спрашивая с искренней озабоченностью: 'А, здравствуй, мой хороший! Как поживаешь?' Разве можно после этого сомневаться, что его любовь к Шуту связана с Корделией, которая была добра к бедняге, теперь тоскующему в разлуке с ней? И уже это подготавливает нас к высочайшей трагедии финала, когда Лир, лишившись всего, что он любил на земле, склоняется над мертвым телом дочери и вдруг вспоминает о другом кротком, верном и любящем создании, которого он лишился, в минуту смертельной агонии ставя рядом два сердца, разбившиеся в служении ему: 'И бедный мой дурак повешен!'
Лир мистера Макриди, и раньше отличавшийся мастерским воплощением авторского замысла, еще более выиграл от возвращения в трагедию Шута. Это находится в полном соответствии с толкованием образа. Перечисленные нами сцены, например, в какой-то мере предвосхищались еще в самом начале, когда за гордой надменностью и королевским безрассудством Лира крылось и нечто другое - нечто, искупавшее его обращение с Корделией. Растерянная пауза после того, как он отнимает у нее 'родительское сердце', торопливость и в то же время неуверенность, когда он приказывает позвать французского короля: 'Вы слышите? Бургундский герцог где?' - сразу показывают нам, какого снисхождения он заслуживает, какой жалости, и мы понимаем, что он не владеет собой, и видим, как сильно и непобедимо владеющее им безрассудство. Стиль игры Макриди остается тем же в первой большой сцене с Гонерильей, где можно заметить столько правдивых и страшных в своей естественности штрихов. В этой сцене актер поднимается на самые высоты страстей Лира, проходя через все ступени страдания, гнева, растерянности, бурного возмущения, отчаяния и безысходного горя, пока наконец не бросается на колени и, воздев руки к небу, изнемогая от муки, не произносит грозного проклятия. В главной сцене второго действия есть тоже немало чудесных мест: его полная 'hysterias passio' {Истерии (лат.).} попытка обмануть самого себя, его боязливая, тревожная нежность к Регане, возвышенное величие его призыва к небесам - эти страшные усилия сдержаться, эти паузы, этот невольный взрыв гнева после слов: 'Я более не буду мешать тебе. Прощай, дитя мое', - и, как нам кажется, несравненная по глубокой простоте и мучительному страданию великолепная передача стыда, когда он прячет лицо на плече Гонерильи и говорит:
Тогда к тебе я еду.
Полсотни больше двадцати пяти
В два раза - значит, ты в два раза лучше.
И вот тут присутствие Шута позволяет ему совсем по-новому подать коротенькую фразу, заключающую сцену, когда вне себя от жгучего гнева, пытаясь порвать смыкающееся вокруг него кольцо неизъяснимых ужасов, он вдруг чувствует, что рассудок его мутится, и восклицает: 'Шут мой, я схожу с ума!' Это куда лучше, чем бить себя по лбу, бросая себе велеречивый и напыщенный упрек.
А Шут в сцене бури! Только сам побывав в театре, может читатель понять, как он тут необходим и какое глубокое впечатление производит его присутствие на зрителей. Художник-декоратор и машинист вложили в эту сцену все свое искусство, великий актер, играющий Лира, превзошел в ней самого себя - но все это бледнеет перед тем, что в ней появляется Шут. Здесь его характер меняется. Пока еще была надежда, он пытался лихорадочно-веселыми шутками образумить Лира, пробудить в его сердце былую
