затейливую вязь букв —
Когда люди поймут, что управляет звездами, Сфинкс рассмеется и жизнь иссякнет.
— Ну, и что же означают эти слова?
— Ты ищешь ответ не там, где нужно, — усмехнулся Слепец. — Значимы не слова, а буквы. В них разгадка и ответ.
— Ничего не понимаю, — признался Рональд.
Иегуда вдруг засмеялся, качаясь из стороны в сторону, точно пьяный.
— Смотри, Рональд, как буква Б похожа на воина, стоящего к нам в профиль и держащего лук изогнутой рукой! А буква А — на рога быка, нагнувшего голову и смотрящего на нас кроваво-красными глазами!
— О Иегуда, ты, похоже, бредишь… — печально сказал Рональд.
— Брежу? Нет, ничуть — наоборот, я прозреваю и вижу то, что кроется глубоко в наших головах. Видишь ли, когда-то люди были рыбами и плавали в воде. И вот тогда их мозг был подобен темному чулану, в котором хранились непонятные, покрытые пылью вещи. Бот хозяин стал достраивать дом — сперва достроил комнаты, затем второй этаж, парадный подъезд, колонны, ворота — и получился премилый особняк, вполне на человеческий вкус — да только там, в глубине дома, теперь уже точно и не поймешь, где по-прежнему есть тот самый чулан, и все те же вещи в нем лежат; только рассмотреть их все труднее — уж слишком много пыли на них наросло. А еще там есть комнатки, которые возводили для собратьев человека (насекомых, например), — только эволюция вот наша пошла не по этому пути, и комнаты не достроили, но ведь что-то насекомое и в нас с тобой есть — разве не так?
На лбу у Рональда выступил пот. Но он все еще держался, не желая признавать, что ему страшно.
— Так усложнялся наш мозг — от мозга рыбы, которой Мы все когда-то были, до нашего с тобой. И если какие-то вещи внутри нас теперь кажутся нам дикими, то только поэтому, что разум человеческий не был творением Создателя. Напротив, родившись случайно и подобный сперва капле росы, которая могла питаться и двигаться, он был равнозначен существу, которое и было той каплей росы. И развитие разума есть не что иное, как желание этой живой капли подстроиться под этот физический мир: под его грозы и бури — а самое главное: под вечную нехватку энергии. И выживали наиболее удачные формы — удачные с точки зрения этого чудовищного мира; и мы унаследовали от этих чудовищ все их змеиные изгибы мышления. Ты думаешь, даром прошли те миллионы лет, когда наши предки были ящерицами? дикими зверями? Ничуть, все это живо и до сих пор в нас. А разве ты позабыл те моменты, когда Природа раздумывала — удачней ли будет придать нам хитиновые лапки и усики и заставить строить муравейники — или отрастить нам перья и крылья и заставить летать по поднебесью? Нет, память об этих грустных вечерах, когда Природа сомневалась, и посейчас жива в тебе. И
— Нет! Нет! — закричал Рональд. — Все это не так! Ты сходишь с ума и тащишь меня за собой!
Он сделал несколько шагов назад.
— Карта мира открыла это мне, — печально и твердо сказал Иегуда. — Ты еще не понял? Муравейник — это и есть мозг человеческий, нарисованный грубо, и в самых общих чертах. И именно для руководства по его коридорам Карта мира просто незаменима. В нем есть все, в этом портрете разума: место и сложным машинам-фантазиям, и всякой непонятной утвари, и надежде, и мысли о смерти, увы… И всему животному: и пушисто-животному, млекопитающему, что есть в нас, и тому рептильно-животному, что заставляет нас ползать на животе, как гадов, и тому насекомо-животному, что щелкает сочленениями хитиновых ног и шевелится там, под этой черепной коробкой…
Он схватился за голову и замолчал.
Затем встал и решительно посмотрел на Рональда.
— Все! — заключил он. — Ни слова более, произнесенного впустую. Я знаю, куда идти — и Карта мне больше не нужна. Она отравила скорбью мое видение мира, что правда, то правда. И, я думаю, отныне я не расстанусь с ней: мы будем любить друг друга и умрем в один день. Но до того дня она мне больше не понадобится. Пойдем.
И он зашагал по коридору. Рональд стоял некоторое время недвижим, а потом поспешил ему вослед.
Походка Иегуды и впрямь была исполнена уверенности. Он шел по бесконечным, угловатым и запутанным коридорам: через каждые два метра был изгиб, подъем или спуск; неожиданно коридор разветвлялся; встречались и совершенно темные места и места, освещенные как парадные залы с люстрами в тысячи свечей.
— Поясни все же, на какие мысли тебя сподвигнул дарованный нам знак? — решил не отставать Рональд.
— Все очень просто: яйцо это — еще одна аллегория нашего сознания. Оно гармонично, но мир режет его своими острыми углами, заставляя бороться с проблемами, для которых человек — венец творения — явно не был создан. Поскольку предсказать последствия каждого принимаемого нами решения невозможно, мы справляемся с трудностями жизни тем, что выбираем первое пришедшее на ум обличье, чтобы им прикрыть наши кровоточащие раны. Вспомни: люди конца физики потонули в чудовищном океане созданной ими самими реальности, перестали что-либо понимать в этом рукотворном хаосе, а как в качестве единственного средства против него, которое могли измыслить, употребили свои представления о средневековом обществе. Иными словами, просто испугались созданного ими же самими прогресса и послушно влезли в маски монахов, дворян, крестьян, всяких там вшивых нищих, лубочных святых и так далее. Бее это наносное — глядя на эти внешние проявления нашей цивилизации, невозможно понять, что же мы, люди, из себя представляем.
Но есть и другая часть нашей культуры — менее заметная и гораздо более загадочная. Многие изобретения человека явились ему в готовом виде — словно он всегда их знал. Кажущиеся случайными детали открытий определили всю историю. Вот что меня поражает: некто изобрел произвольные начертания букв — рогатый треугольник А, двойное полукружье и перекладину Б, сломанное кольцо С — и изображения этих букв прочно вошли в наше сознание, формируя нашу эстетику. Народы разных континентов издревле сочиняли сказки, соревнуясь в остроумии — и вдруг в XX веке выяснилось, что сюжеты всех этих сказок схожи, что библейская история о Самсоне и Далиле созвучна русской сказке про Кащея Бессмертного и одновременно — сказкам индейцев. Много видных ученых занималось этим феноменом — Георгий Фрэзерериус, Клавдий Левий Страус[25] — и вывод, который они сделали, был единственно правильным: сознание всякого человека устроено одинаково с сознанием всех его братьев. И, следовательно, любая мысль движется по одному и тому же лабиринту с единственной верной дорогой — она либо вовсе не выберется, либо выберется, вычертив тот же самый маршрут, что и мысли других сынов Адама. Алфавиты разных народов лишь на первый взгляд не похожи, присмотрись — ты увидишь в каждой букве намек на аминокислотные основания ДНК, что прячутся в каждой нашей клетке, заставляя изобретать именно эти буквы, а не радикально другие. Вслушайся в нежную музыку, с которой кровь бежит по твоим венам, с которой окисляются мембраны клеток и движутся все вещества внутри тебя — тогда Карта начнет говорить в унисон с этой музыкой…
Он ласково погладил светящуюся поверхность плаща.
Рональда не покидала мысль, что они наматывают круги вдоль самой внешней стены. Странно было то, что при относительно небольших размерах Муравейника они часа два шли этим кружным путем, пока коридор вдруг не открылся в большую залу.
Зал покрывали джунгли — белые деревья листьями, белая трава хрустела под ногами, рассыпаясь на куски. Рональд прикоснулся к стволу пальмы, потрогал ее зубчатый лист — и вдруг понял, что это… мрамор.
Кто— то воссоздал джунгли в мраморе — с ненужной микроскопической точностью деталей и жуткой реалистичностью композиции.
Зала обрывалась мраморным же бассейном, настолько глубоким, что Рональд видел его дно, но какое оно, разглядеть был уже не в силах — дно терялось в темно-зеленой толще, то недвижной, как стекло, то вдруг содрогающейся отрывисто и неожиданно, словно от удара спрятанного в ее глубинах гонга.
Рональд сразу же заметил, что дальняя стена не ограничивает бассейн, а нависает над ним, скрывая дальний его конец. На стене была изображена схема лабиринта — возможно, это и была карта Муравейника,
