– Действительно, вы с хитростью, достойной лучшего применения, назвали какое-то вымышленное имя, которого швейцар не разобрал, так как вы его произнесли умышленно неразборчиво с целью выпытать настоящее. Во всяком случае вы настойчиво расспрашивали о стеклянном куполе, о том, какую он комнату освещает… высоко ли от пола… о том, живут ли хозяева на даче…
– Я? – прервал Тапиока. – Ничего такого я не спрашивал. А если швейцар выкладывает все господские дела, так я-то чем тут виноват? А потом опять же повторяю: никакого такого разговора не помню… ничего не признаю и признавать не могу…
– Послушаем, что об этом скажет швейцар, – заключил председатель. – Пойдем дальше, и смотрите, Тапиока, берегитесь упорствовать в своем запирательстве, чтобы не ухудшить тем безнадежно своего положения, – оказывается, повторяю, и притом с полной достоверностью, что в тот же день, 17 августа, два часа спустя после вашего посещения швейцара, вы приходили к некому Джованне, известному скупщику краденого, от которого получили отмычки, веревку, нож и разные другие вещи, необходимые вам для преступления, в котором вы обвиняетесь. Этот Джованне, арестованный после вас и освобожденный за недостаточностью улик, сознался и подтвердит это на суде, – что он продал вам перечисленные предметы, заявив, однако, что он не знал, для какой цели они вам нужны, но и не скрыв в то же время подозрения, что они могли вам потребоваться для какого-то «большого дела», которое вы затеяли. Правда это или неправда?
Тапиока колебался и, казалось, соображал.
Председатель настаивал:
– Правда ли, что вы были у этого Джованне?
– Бывал я у него много раз…
– А не припомните ли, не говорили ли вы ему в последний раз о «большом деле»?
– Эх! Все вы свое. А вы взгляните на меня, каков я есть, да прикиньте, велики ли мои нужды… Тогда смекнете авось, что по этим моим нуждам мои «большие дела» дальше сотни лир не идут…
– Возможно, конечно, что вы проникли в дом советника Орнано с такими скромными расчетами… Но вот вы натыкаетесь на несгораемый шкаф… Открыв его, как это вполне естественно, и найдя там ни больше, ни меньше, как добрых три миллиона, вы сочли уместным изменить свои взгляды… а?… как вам это кажется, Тапиока?
– Слушайте, не знаю я, ей-Богу, что бы я сделал, если бы повстречался завтра с несгораемым шкафом. Это штука серьезная… такая, с какой я дел не имел, и какое с ней обращение иметь – не знаю; ну, а ежели бы научился да нашел бы такой шкаф с тремя мильонами, тогда знаете, что бы сделал, господин председатель?…
– Скажите?…
– А то бы сделал, что все делают, которые могут и умеют по три мильона зараз хапать…
– То есть?
– Сел бы в первый поезд и… «покойной ночи», господа хорошие! Однако я вот здесь, и это, как я с самого начала сказал, лучшее доказательство, что ничего я не крал.
– Однако судебный следователь считает вас хитрее и высказывает предположение, – слушайте внимательно, Тапиока, и смотрите мне в лицо, – предположение, что вы скрыли эту сумму в надежном месте или, возможно и так, что вы передали ее товарищу-сообщнику, чтобы затем, на случай беды, иметь возможность разыгрывать здесь роль простака.
– Да, и позволить этому товарищу улизнуть с деньгами, а самому сесть в тюрьму?… Нет, уж это вы оставьте. Может, я и дурак, да только не такой, за какого вы меня почитаете…
– Тогда, может статься, – заметил вкрадчиво прокурор, – что существует другое лицо, которое, скажем, было главным деятелем, тогда как вы были лишь сообщником…
– Уж не вы ли там со мной были? – огрызнулся Тапиока.
Эта выходка порождает новый взрыв веселости среди публики, которая следит за процессом с оживленным вниманием и нескрываемой симпатией к подсудимому и его благодушным остротам.
– По вопросу о сообщниках, – вмешался председатель, – считаю долгом обратить внимание суда на выдвинутые судебным следователем и обвинительной камерой предположения, сущность которых сводится к тому, что обвиняемый, несмотря на его отрицания, действовал не один, и именно по следующим соображениям: 1) несгораемый шкаф был взломан при помощи кислот и других химических составов, предполагающих в преступнике познания, каких Тапиока не имеет, или, точнее сказать, до сих пор не обнаруживал; 2) исчезновение денег и ценных бумаг покрыто таинственностью, так как, несмотря на тщательнейшие розыски полиции всех стран и на ряд запросов главным банкирским домам, не обнаружено до сих пор ни малейших их следов. Отсюда возникает предположение, что эта крупная добыча скрыта другим лицом, быть может, тем самым, которое взломало шкаф в сообщничестве с Тапиокой.
– Черт побери! – зарычал Тапиока, близкий к отчаянию. – Да говорю ж я вам, что ничего я не ломал, ничего не скрывал и не крал ничего…
– Замолчите и не прерывайте, – закричал раздраженно председатель. – Я не кончил еще… Еще один вопрос…
Председатель протянул руку к куче предметов, завернутых в бумагу и разложенных на скамье. Взяв один из них, он развернул бумагу и двумя пальцами вынул из нее содержимое.
– Узнаете вы это? – спросил он, протягивая в сторону обвиняемого безобразный предмет.
Это был башмак, забытый Тапиокой во время бегства из дома Орнано.
Тапиока вытянул шею и, прищурившись с видом добросовестного исследователя, оглядел со всех сторон то, что ему преподносили.
– Словно бы башмак… – произнес он с невинным видом.
– Вот именно. Это один из пары башмаков, бывших на вас в ночь на 17 августа, каким-то образом забытый вами в одной из комнат той квартиры, где, по вашим словам, вы никогда не бывали.
