явился представить тому доказательства.
При этих словах коммерции советник Орнано, стоявший тут же в претории, окруженный всякого рода высокими особами, почувствовал себя от волнения близким к апоплексии. С багровым, налившимся кровью лицом, точно притягиваемый магнитом, он придвинулся на несколько шагов к Каскариллье, безотчетно опасаясь, как бы тот не исчез так же быстро, как появился.
Каскариллья взглянул на него, и в его ироничных глазах сверкнул загадочный огонек.
Норис Орнано с бледным как смерть лицом, полузакрытым полями ее эффектной шляпы, последовала за мужем, стараясь овладеть своими, охваченными беспокойством, нервами.
В толпе поднялось перешептывание, сначала тихое, затем усилившееся от ожидания и нетерпения и грозившее перейти в бурю.
– Повторяю, миллионы взял я… – раздался снова голос Каскарилльи. – И вот они…
Он открыл чемоданчик, вынул оттуда пачки и мешки и разложил их на председательском столе. Мешки при опускании издали металлический звон.
Одновременно головы всех находившихся в зале вытянулись и нагнулись к деньгам, словно колосья в поле под внезапно налетевшим порывом ветра.
– Прошу коммерции советника Орнано, – добавил Каскариллья, – проверить, те ли это пачки и мешки, которые находились в его несгораемом шкафу и сохранили до сих пор свою подлинную упаковку.
Коммерции советник Орнано в присутствии этой огромной толпы, в животном дыхании которой он чувствовал алчность, еще более страстную, еще более наглую, чем его собственная, не осмелился приблизиться к деньгам. Но он прекрасно видел и убедился, что это его деньги.
Председатель, совершенно оторопелый, тупым бессмысленным взглядом смотрел то на холодно улыбающегося Каскариллью, то на Орнано, который выглядел таким растерянным и сконфуженным, словно его раздели.
– Так как же, синьор Орнано? – промямлил он, наконец. – Ваши это деньги или нет?
– Да, да, господин председатель, – хриплым, сдавленным голосом поспешил отозваться советник. – Я узнаю… узнаю прекрасно… мои деньги…
– Вы убедились, господин председатель, – насмешливо раскланялся Каскариллья. – Позвольте же мне воздать дань преклонения перед величием правосудия, вновь увенчавшего себя сегодня осуждением невинного.
Такая пощечина вернула председателю его самообладание.
– Карабинеры! – крикнул он, протягивая руку. – Арестовать…
– Одну минутку, господин председатель, – прервал Каскариллья. – Разрешите также и мне выполнить в свою очередь акт справедливости, позвольте мне сначала вернуть эту сумму ее законному собственнику. Коммерции советник приблизился, инстинктивно протягивая руки. Каскариллья остановил его.
– Господин советник! – заявил он резко. – Я сказал, что желаю возвратить эти деньги их законному собственнику. Но этот законный собственник – не вы!…
Зал казался пустым: так глубоко было молчание, среди которого прозвучали металлически отчеканенные слова Каскарилльи.
– Нет, не вы! – повторил он… – Вы… по отношению к деньгам… к этим деньгам, не более как простой вор, пошлый, презренный воришка, неизмеримо пошлее Тапиоки. Только вы для взламывания замков употребляете отмычки более усовершенствованные, более злоумышленные, более преступные, которые называются «аферами» и «спекуляциями»… Хотите знать, кто собственник этих денег? Вот… глядите…
Каскариллья схватил один из мешков, быстрым резким ударом надорвал его вдоль и, взмахнув вскрытым таким образом мешком, словно пращой, швырнул его содержимое в глубину зала.
В косых лучах солнца, врывавшихся в зал через высокие окна, стрелой пронеслись желтые блестки, точно промчался рой золотых жучков.
Раздался сначала дробный треск об двери и стены, затем певучий звон отскакиваемой монеты, словно обрушился целый град разбитых стекол.
На мгновение все замерло в испуге, затем так же внезапно последовал оглушительный взрыв.
Казалось, что пол заколебался под давлением огромной, неведомой силы.
Толпа в каком-то судорожном приступе, одновременно охватившем всех, заметалась и обрушилась на золото как туча саранчи. А Каскариллья хватал одну за другой пачки и мешки и разбрасывал их во всех направлениях.
Сладострастная жестокость, почти зверская жестокость светилась во влажных складках его лба и растягивала плотно сжатые углы его сухих губ в то время, как он безумными лихорадочными движениями нервных дрожащих рук безостановочно расшвыривал деньги. И казался он в эти минуты каким-то страшным, могущественным магом, по мановению и заклинаниям которого вертится и кружится человеческая масса.
Весь зал был теперь зверем, сорвавшимся с цепи. Деревянный барьер, защищавший судебный преторий, треснул и разлетелся в куски.
Грозный человеческий вал нахлынул и перекатился через слабых, нерешительных и опоздавших. Крик ужаса раздался с трибун.
Горсти золота и банковых билетов сплотили воедино эту разношерстную толпу и заставили ее кататься по полу в дикой оргии долго сдерживаемого, но наконец восставшего голода.
Судьи, адвокаты, карабинеры, скамьи, кресла, – все было перевернуто, смято и увлечено ураганом безумного грабежа, для которого уже не было более препятствий, который не знал границ и который затопил зал бушующими волнами ползающего и корчащегося тела, жалкого, несчастного, отвратительного человеческого тела…
