истории? Ведь деньги-то он взял, и они и посейчас у него…
И он улыбался покорно и благодушно, в глубине души довольный шумом, поднявшимся вокруг его особы.
«Если я, ничего не укравши, получаю со всех сторон такие низкие поклоны, и только потому, что подозревают меня, так что ж бы такое было, – спрашивал он себя, подводя итоги своим думам, – ежели бы я и впрямь эти мильоны тяпнул?»
И он замер с открытым ртом перед вопросом, который его ограниченная фантазия отказывалась разрешить.
– Одно верно, – заключил он, – что я здоровый осел…
И он вновь с искренней завистью думал о Каскариллье.
Впервые пришлось Тапиоке получить некоторое понятие о том, что представляют из себя деньги в преступном обществе, подобном тому, которое тянулось к нему, обвиняемому, словно жадные щупальцы спрута, со всех этих трибун, скамей и из проходов залы.
Допрос свидетелей шел быстро.
Пристав, руководивший его арестом, агенты полиции, швейцар дома Орнано, старый Джованне и разные другие лица, заявлявшие о своих отношениях с Тапиокой, давали такие сумбурные показания, что в них ясно сквозило если не робкое почтение к обвиняемому, то, во всяком случае, желание выгородить его во что бы то ни стало.
Тапиока, ожидавший от слов председателя подавляющих обвинений, не верил собственным ушам.
Даже сам потерпевший, коммерции советник Орнано, приглашенный судом сесть, как это и подобает его званию миллионера, не выказал против него никакого раздражения и даже употреблял очень скромные и любезные выражения всякий раз, как судьи спрашивали его мнения о Тапиоке и его подвиге.
Правда, коммерции советник питал надежды на успех миссии, возложенной им на тюремного капеллана, результата которой он еще не знал: отсюда нежелание враждебными заявлениями портить побуждения нравственного порядка, которые могли дать благие результаты. К тому же громадная кража, о которой судили и рядили газеты всего мира, оказалась для его имени, для его спекуляции и продуктов его фабрик такой рекламой, что обороты и доходы его учетверились.
Синьора Орнано, получившая через несколько дней после кражи обратно почтой компрометирующее письмо, написанное ею своему любовнику и теперь любезно возвращаемое Каскарилльей, решительно высказывала убеждение, что автором кражи было лицо, богато одаренное, не похожее на Тапиоку, дьявольски хитрое и с несравненно более высоким умственным развитием.
Вот все, что могла себе позволить аристократическая дама во имя истины и благоразумия.
По заключении дебатов защитники полагали, что им остается мало что прибавить, чтобы добиться полного оправдания их клиента.
И потому велико было удивление толпы, в несметном числе наполнявшей зал в ожидании вердикта суда, когда председатель прочел приговор, которым Тапиока присуждался к шести годам тюремного заключения.
– На сколько? – переспросил Тапиока, плохо расслышавший.
– На шесть лет, – грустно повторил ему начальник карабинеров.
Тогда Тапиока со своеобразной торжественностью поднял руку по направлению к судьям и возгласил несколько приподнятым взволнованным голосом.
– Я не крал ничего… Но если за кражу трех мильонов полагается всего шесть лет отсидки, – ладно же! …
Все замерли в ожидании.
– Ладно! Тогда даю слово, что как только выйду на волю, все сделаю, чтобы и впрямь их украсть!
Среди оглушительного шума публика поднялась уже, чтобы направиться к выходу, как вдруг громкий, звучный и властный голос, заставивший вздрогнуть синьору Орнано, покрыл собою весь этот гвалт.
– Маленькое заявление, господин председатель! – крикнул этот голос.
Высокий молодой человек, элегантной внешности, одетый в безукоризненный серый редингот, стоял посреди претория[1], окруженный судьями и адвокатами, с недоумением смотревшими на него.
– Эге! – воскликнул Тапиока, остановившись вместе с карабинерами, которые загляделись на незнакомца. – Да то же Каскариллья!…
Это был действительно Каскариллья, с высоко поднятой головою, с его худым бесстрастным лицом и ясным, стальным, повелительным взглядом. Он стоял с непокрытой головой, и в руках его был чемоданчик желтой кожи.
– Заявление как нельзя более простое! – повторил он высоким голосом среди напряженного молчания.
– Что вам угодно? – спросил один из судей.
– Виновник кражи трех миллионов – я!
Фраза, произнесенная со спокойствием и уверенностью великого артиста, произвела потрясающий эффект. Все остолбенели.
– Как? Что вы такое говорите? – пробормотал прокурор, который счел незнакомца за сумасшедшего.
Каскариллья поставил чемоданчик на председательский стол.
– Миллионы, хранившиеся в несгораемом шкафу коммерции советника Орнано, украл я, я один, и я
