Принесли три одеяла и две подушки, и смотритель сам их устроил, словно он был сиделкой. Тапиока растянулся с наслаждением.
– Ну, спокойно почивать, – пожелал ему смотритель, в последний раз оправляя складку одеяла.
– И вам так же. Смотритель повернулся к выходу.
– Эх, – прибавил он прежде, чем затворить дверь. – А вот я… так не добыл… трех миллионов…
И вздохнул.
Тапиока так чудесно чувствовал себя среди одеял и подушек, что утратил всякую охоту ворочаться.
Спустя несколько часов такого блаженного покоя он услыхал, как дверной замок осторожно скрипнул и кто-то пошевелил его кровать.
Он открыл глаза.
Перед ним в несколько подобострастной позе стоял другой надзиратель.
Тапиока собирался опять задремать, как вдруг заметил позади смотрителя какую-то
– Наша тюремная лавочница, – пояснил смотритель с лукавой улыбкой.
– Ага, – пробурчал Тапиока, который прежде всего хотел спать.
Но женщина придвинулась к нему, как гора к Магомету.
– Не узнаешь меня? – произнесла она голосом, от которого заколыхалась паутина в углах камеры.
Смотритель тем временем скромно ретировался.
– Я – Пия… – продолжала женщина, фамильярно усаживаясь на кровать прямо Тапиоке на ноги.
– Какая Пия? – спросил тот.
– Ну, Пия… из «Золотого Лебедя»… Аль забыл. Еще макароны мы с тобой устраивали… на дантистовы денежки… Неужели не помнишь? А славно было выпито… Да, погуляли… А теперь вот третий год здесь лавочницей…
Тапиока не помнил никакой Пии, никаких макарон, никакой попойки и никакого дантиста.
Он оставался спокойным и попытался лишь высвободить свои ноги из-под непомерной тяжести этой бабищи. Та привстала на минуту, чтобы пересесть поближе к его голове.
После минутного молчания женщина склонилась огромной грудью к Тапиоке.
– Скажи, – начала она, нежно проводя рукой под его подбородком. – Это ты был, или не ты?
– Чего это?
– Ну… Хапнул-то?…
Тапиока почувствовал в этом намеке такое льстивое участие, что не решился опровергать.
– Гм… Кто ж его знает… – ответил он, зевая. Попытался было освободить плечо от навалившейся
на него огромной туши, но та прижалась еще сильнее, чтобы не дать ему высвободиться.
После новой и тщетной попытки Тапиока решил взять терпением и предоставить лучше раздробить себе кости, чем позволить разгулять свой сон.
Снова молчание.
– Тебе ничего не нужно? – спросила наконец женщина масляным голосом и выразительно подмигивая.
Увы! Тапиока, никогда не бывший дамским кавалером, ответил самым невежливым храпом.
На рассвете явился тюремный капеллан. Это был высокий жилистый поп с острыми бегающими глазками и густыми черными бровями.
Он приблизился к Тапиоке, ступая на цыпочках, словно в церкви.
Тапиока открыл глаза и не мог сдержать движения ужаса при виде черной и молчаливой фигуры у своей постели.
Священник успокоил его елейной улыбкой.
– Ну, как? Отдохнули немножко? – спросил он, беря его за руку, удерживая в своей и легонько похлопывая ее пальцами, словно это была табакерка.
Тапиока инстинктивно не питал большой симпатии к духовному люду, которому он, хотя и без определенных мотивов, не доверял.
– Да, так… ничего будто… – отозвался он, чтобы не выказать себя невежей.
Поп замолчал и нежно смотрел на него своими черными пронзительными глазами.
– А вы давненько не исповедовались, сын мой? Несмотря на медоточивый тон этого «сын мой»,
Тапиока под взором духовного отца своего почувствовал себя скверно.
– Давно… надо полагать… – пробормотал он, поборов смущение. – Потому… потому не приходилось все как-то…
– Нехорошо, нехорошо, – продолжал поп, покачивая головой, снисходительно-вкрадчивым полушепотом. – Нехорошо, сынок. Не отступись вы от Бога, и он бы от вас не отступился; держались бы
