поближе к нему, и он бы вас поддержал… Да не преткнешься о камень ногой твоей, как сказано в писании… Не надо, однако, впадать в отчаяние… Отчаяние – сугубый грех… Ибо неизреченны милость и всемогущество господни… Согрешивший покаяться может, а покаявшийся спасется… Каешься ли в грехах своих, сын мой?
– Это насчет чего же? – спросил Тапиока, не смекнув сразу, куда гнет его собеседник.
– Каетесь ли в прошлом вашем, в вашей жизни, в дурных делах?
– Кабы смог я чем другим хлеб добывать, отчего же… можно бы и покаяться… дело нехитрое, чай… – рассуждал Тапиока, будучи вообще парнем сговорчивым.
Поп сделался еще убедительнее.
– И вы это несомненно сможете, сын мой. Господь будет с вами… С твердым желанием, с терпением, с верой, прежде всего с верой во всемогущего…
Но Тапиока, малоубежденный, тряхнул головой, капеллан изменил тон на более деловой.
– Выслушайте меня, Тапиока. Мне неизвестно, виноваты вы или нет. Но если подлинно вы впали в грех, и если судьи, которые вас судят, вместо того, чтобы наказать вас, должны будут, как это часто случается, оправдать вас, помните, что есть на небесах высший судья, который в противоположность земному правосудию, никогда не ошибается, и что наказание Божие вас рано или поздно, а постигнет. Бог все видит, все знает, сын мой, и вы ничего от него скрыть не можете… Вот, обвиняют вас, что вы похитили у законного собственника большую сумму денег… Правильно это обвинение или нет, осудят вас или оправдают, но моя совесть, вера моя, мой долг служителя господня обязывает меня преподать вам совет… совет духовного отца блудному сыну… блудному, но, милостью Божией, не погибшему… Если вы раскаиваетесь, сын мой, если хотите вступить на путь истинный, вы должны вернуть кому следует то, что взяли.
Тапиока сделал движение протеста, но священник не дал ему вставить слова.
– Словом, – продолжал он, – вы должны вернуть коммерции советнику Орнано сумму, которую у него похитили. Так хочет господь, и господь вам поможет. Сказано: принесите плоды, достойные покаяния… Жертва, которую вы принесете во искупление греха вашего, будет угодна Богу, и он в небесном милосердии своем не замедлит вас вознаградить… Со своей стороны, господин Орнано, человек, как говорят, очень щедрый, сумел бы, будьте уверены, отблагодарить вас за подобный поступок, либо облегчив вам при помощи своих огромных связей тюремное наказание в случае вашего осуждения, либо обеспечив ваше семейство, если таковое имеете, либо сделав вам лично добровольный дар, который вам поможет покойно дожить до старости… И если вы пожелаете, я мог бы сам передать господину Орнано ваши добрые намерения и исхлопотать у него…
Тапиока прервал речь.
– Очень я сожалею, батюшка… от всей души сожалею… потому… со своей стороны… прямо говорю… я бы готов…
Поп не мог сдержать в своем взгляде молнии алчности.
– Да благословит вас господь, сын мой!
– Да все горе-то мое в том, – заключил Тапиока, – что не брал я ничего…
Пораженный капеллан выпустил руку Тапиоки и смотрел на него молчаливо-испытующе.
– Так, кто же это был? – спросил он. Тапиока замялся на минуту.
– Коли Бог все знает, так он и это может узнать… А нам где ж… Мы народ темный…
В черных зрачках священника сверкнул злобный огонек.
– И не знаете также, где деньги спрятаны? – спросил он, стараясь скрыть ярость разочарования, бушевавшую в его темной душе.
Тапиоке надоел этот допрос.
– Говорю вам нет, нет и нет, и ступайте вы к… господу Богу…
И внезапно успокоенный своей собственной вспышкой сплюнул.
– Тьфу! – пробормотал он. – Недоставало только попа, чтобы человека в грех ввести!
Капеллан понял, что дело его прогорело.
– Бог покарает вас муками ада! – торжественно провозгласил он.
– Ладно! – огрызнулся Тапиока, – по крайней мере там ко мне архангелы таскаться не будут.
Служитель церкви возвел очи к потолку камеры, словно призывая Бога в свидетели такого закоренелого бесчестия, и затем, сложив смиренно руки на груди, поспешно вышел в коридор.
IV
Дорогой из тюрьмы в суд Тапиока размышлял обо всех этих происшествиях и думал о Каскариллье.
Он не питал к нему никакого злобного чувства за то, что ему, Тапиоке, пришлось нести на себе последствия великолепного дела, так мастерски обделанного Каскарилльей каким-то способом, так и оставшимся для Тапиоки тайной.
По своей бесхитростной логике Тапиока сразу сообразил, что ему не было бы никакой выгоды оговаривать своего друга былых дней.
Притом у Тапиоки был свой собственный, несколько варварский, но благородный взгляд на дружбу, свойственный вообще отсталым людям, и он ни при каких условиях не предал бы Каскариллью. Но в то же время, в течение месяцев, проведенных им в тюрьме в ожидании процесса, он не переставал в тайниках души лелеять надежду, что вот-вот Каскариллья даст ему какой-нибудь знак, подаст голос, словом, проявит так или иначе свое участие к его судьбе, свою товарищескую солидарность.
Но Каскариллья словно в воду канул. – Вот так штука! – размышлял Тапиока, шагая между карабинерами, сопровождавшими его с очевидной гордостью. – При чем же тут собственно я во всей этой
