Вернувшись в автобус, генерал окинул взглядом несколько присмиревшую от первого контакта с «большим городом» молодежь. Убедившись, что Крис продолжает безмятежно спать после баталий вчерашнего дня и ночного бдения в «хозяйстве дяди Миши», он знаком велел Сеньке трогаться и препоручил себя ловким рукам санитарки Вали, приготовившей уже все необходимое для перевязки.
Занимался серый день. Пошел легкий, как пух, первый снег. Ветер носил его по тротуарам, рисуя замысловатые белые узоры. КПП с его обитателями остался позади. Старательно объезжая выбоины, автобус углубился в окрестности Речного вокзала — некогда престижного района Москвы. Прильнув к окнам, юные общинники во все глаза рассматривали полуразрушенные безглазые дома, хранившие следы жестоких уличных баталий, заброшенные, неухоженные парки с разбитыми дорожками и павильонами. Вся местность, если не считать бродячих собак, была пустынна и усеяна битым стеклом, мусором и обрывками каких-то проводов.
Редкие прохожие, завидев автобус, сворачивали в сторону, а потом долго глядели ему вслед. Упреждая недоумение «чижиков», Сенька, как настоящий экскурсовод (это была уже его третья поездка в Москву), пояснил, что регулярный общественный транспорт в городе давно не ходит (как не работает и большая часть коммунальных и инженерных служб), автомобили принадлежат либо военным, либо бандитам, что нередко одно и то же. Потому-то люди и предпочитают держаться подальше от всякого транспорта: никто не застрахован от шальной пули из встречного грузовика или джипа.
Успокоенный перевязкой и таблеткой анаболика, Антон машинально следил за дорогой, сам же мыслями вернулся к финалу вчерашнего вечера.
После стычки с бандитами Шпиля неприятности на время оставили общинников. Слегка потрепанный автобус до наступления темноты прибыл в деревню Дурыкино, что километрах в сорока от Москвы. Там с незапамятных времен обитала одна из старейших в Подмосковье православных общин с необычным названием ТИЛь (терпение, искренность, любовь). С незапамятных времен в ней спасались отверженные — наркоманы, алкоголики, бомжи.
Глава общины — Михаил Федорович Морозов, давний, еще с московских времен, друг Антона, не раз уже давал приют экскурсиям из «Подсолнухов» — «по блату», любил подшучивать он, пряча хитрую ухмылку в окладистой с проседью бороде. Плотный, лысоватый, по-медвежьи кряжистый, он и в свои семьдесят лет сохранял живость ума, недюжинную физическую силу, а главное — какую-то феноменальную детскую открытость, которой в свое время наповал сразил Антона и сделал вечным своим тайным почитателем.
Наблюдая за тем, как «подшефные» дяди Миши хлопочут, устраивая путешественников на ночлег, как, предвкушая отдых в настоящих постелях, повеселевшие «чижики» сметали со столов настоящий деревенский ужин, а «юные спартанки», окружив Криса, уговаривали (и уговорили-таки) его разрешить им попариться в русской бане, Антон мысленно вернулся к первой своей встрече с Морозовым.
Было это — страшно сказать — лет тридцать назад. В тот унылый осенний день он, студент престижного столичного института, блуждая с корзинкой по подмосковному лесу, случайно набрел на деревню с чудным названием Дурыкино. Постучал в самый приличный с виду дом и спросил, как выйти к Ленинградскому шоссе, с радостью принял приглашение радушного коренастого хозяина обсушиться и выпить чайку на дорожку. Так и познакомились.
Морозов сразу поразил воображение Антона. Его необычные взгляды, открытая манера держаться и, наконец, сам отшельнический его образ жизни в захолустье никак не хотели укладываться в стереотип «успешного человека». Да чего там успешного! Вообще в облик горожанина, вся философия которого должна была бы строиться на принципах «нападай или защищайся». Что побудило предпринимателя и богача отказаться от всех благ цивилизации, уйти в глушь и посвятить свою жизнь алкоголикам и наркоманам — людям во всех отношениях никчемным, падшим и безнадежным, — строить для них дома, налаживать быт, развивать хозяйство, переживать за их неудачи, не спать по ночам?
Эти вопросы будоражили Антона, выводили из равновесия, терзая его рациональный университетский ум. Объяснений не находилось. Морозов же, похоже, понимая и состояние Антона, и его неготовность принять истину такой, как она есть, особо не утруждал себя подсказками. Он, правда, не скрывал, что до создания ТИЛя сам «чуть не продал душу Бахусу», но вовремя опомнился: «Бог меня, Антоша, уберег, спас от змия окаянного», и с тех пор немалые свои деньги и силы бросил на «служение воле Его». Эти слова мало что тогда говорили Антону, который был уверен, что Морозов что-то от него скрывает и что ссылок на отвлеченного бога и судьбу явно недостаточно для объяснения столь решительного разрыва с прежней жизнью.
«Видишь ли, парень, — сказал ему как-то дядя Миша под чаек, греясь у открытой дверцы русской печи и наслаждаясь треском поленьев и видом пляшущего огня, — Бог не просто праведен. Он милостив и человеколюбив. Любовь Его к нам безгранична — и ко мне, и, поверь, к тебе тоже. Ты этого еще не знаешь, но придет и твой час… Будь Бог только праведен, то есть справедлив по нашим, земным меркам, Он должен был бы удавить меня, грешного, прямо в материнской утробе. Эх, сынок, знать бы заранее, сколько грязи, лжи и преступлений должен принять на душу человек, рвущийся к легким деньгам! Господи, что ж я вытворял?» Дядя Миша качал головой и надолго уходил в себя, отхлебывая чай из граненого стакана с затейливым старинного вида подстаканником. Блики огня играли на его румяном круглом лице, отражались на бороде и в серых задумчивых глазах; горькими своими мыслями он был уже далеко — не здесь, не в этом деревенском срубе, а где-то там, в таинственном своем «крутом» бизнесе с чертогами, банями, разборками и лютым предательством. «В денежных делах, брат, так: назвался груздем — полезай в кузов. Либо ты, либо тебя. А что я? И я не исключение. Нагрешил в той жизни столько, что и вспоминать тошно. И (веришь?) думаю теперь вот о чем: Бог-то меня алкоголизмом этим, пожалуй, как раз и спас… остановил, что ли, вытащил в последний момент из ямы беспросветной. Сам я в то время был вроде как зачарованный. Ни советов, окаянный, ни доводов ничьих тогда не слышал и не принимал. Гордым был, дерзким. И ладно бы сгорел где-нибудь на крутом вираже — так нет же, как назло, все у меня получалось. Деньги сами в руки шли. Будто черти мне их на лопате подгребали… Так вот и катился бы я под уклон все быстрее и быстрее. И докатился бы, будь уверен, недалече уже было. Если бы не Господь Спаситель. Он, Антоша, все видит и все знает. Он как хирург: чем тяжелее у человека духовный недуг, тем серьезнее (правда, и больнее) у Него лечение. Только со временем поймешь, что тебя не губили, не карали, а лечили и спасали. А поначалу разные были думы: мол, за что же меня Он так-то?!»
Странно, но тот давний разговор всплыл теперь в памяти Антона слово в слово, будто случился он вчера. Тогда, у печки, он по молодости не понял, считай, ничего из сказанного дядей Мишей. Не принял сердцем исповеди Морозова. Не был готов. Только про себя пару раз маленько, по-мальчишески съехидничал: «Чудит старик, с жиру бесится». Да и сами понятия веры, судьбы, Бога, Промысла были для него не более чем общими словами, не имевшими к его, Антона, жизни ровно никакого отношения. Ему еще предстояло — через горькие испытания и страдания — соприкоснуться с реальностью и этого, и того, незримого, мира. Ждало его в будущем и надлежащее вразумление свыше. Но не такое, как у дяди Миши. Другое. Оно и понятно: у каждого своя судьба, свой путь. Морозов разглядел свою истину сквозь кровавую мерзость мамоны и горлышко бутылки, Антон — нашел свою, пройдя через пыль чеченских военных дорог и кокаиновый смрад московских притонов. Ни тот, ни другой не предпочли легкую смерть опостылевшей жизни, хотя оба не раз стояли перед страшным бесовским искушением самоубийства. Выбрали жизнь. Выдюжили, выжили и… удостоились целительного Его прикосновения.
Много позже, уже в «Подсолнухах», духовник Антона отец Досифей как-то сказал ему, что появление накануне Исхода тысяч таких, как дядя Миша, подвижников, людей «не от мира сего» было явлением не случайным. На рубеже второго и третьего тысячелетий от рождества Христова зло в России торжествовало. И еще как! Нагло, вызывающе, победно! Оно явило себя в лукавой политике властей, допустивших не только открытое глумление над традицией и культурой великой православной страны, но и растление целых поколений молодежи; в чудовищном разгуле язычества, нигилизма и сатанизма; в социальном унынии, в деградации политики, хозяйства, науки, культуры. Обильно оплачиваясь из неведомых источников, святотатство заполонило собой все виды эфира, сетей и коммуникаций, взнуздало и обратило себе на службу научно-технический прогресс, искусно спутало смыслы и смешало ценности, тысячами ядовитых духовных сорняков заполонило ниву народного просвещения и воспитания. Нигде и никогда прежде разгул зла не достигал такой концентрации, координации и напора, как в постсоветской России.
Слабыми и разрозненными на этом фоне выглядели очаги духовного сопротивления. Но впечатление это, по словам отца Досифея, было неверным. Земное по принадлежности зло скоро, но непрочно соединяло
