своих адептов магнетизмом страстей, ненависти и порока. Подлинное же добро, напротив, во все времена было обособленным и гонимым в своем смиренном служении. Оно не рвалось к славе и наградам, не ведало и не алкало прав, признавая за собой одни лишь обязанности. Носители его от века искали Царства Божьего исключительно «внутрь себя», боролись только с собственным несовершенством, осуждали только свои недостатки и оттого казались столь немодными, разобщенными и уязвимыми. Но даже в этой разрозненности воинов добра, говорил старый духовник, есть «Божья логика»: будь православное воинство монолитным и явным, злу, пока оно в силе, было бы легче с ним бороться.
Духовник был первым человеком, открывшим Антону тайну зримого и незримого миров, несхожести их законов и непростого взаимодействия. Благодаря его «урокам», Антон открыл глаза и начал жить сразу в двух этих дивных (каждый по-своему) мирах, ощущая свою ответственность сразу перед ними за любой поступок, мысль, вздох.
«Господь с нами — вот главное, вот где сила, Антоша! Она — в правде. Ты послушай, как Он предупреждает Иерусалим. Впрочем, почему только Иерусалим? Москву, Нью-Йорк, Париж — любое место на земле, где предается забвению совесть». Старик раскрывал Библию, непослушными пальцами листал страницы, находил нужное место и, поправив очки, густым басом возглашал: «…ты берешь рост и лихву и насилием вымогаешь корысть у ближнего твоего, а Меня забыл… И вот, Я всплеснул руками Моими о корыстолюбии твоем … Устоит ли сердце твое в те дни, в которые буду действовать против тебя? Я, Господь, сказал и сделаю. И рассею тебя по народам, и развею тебя по землям, и положу конец мерзостям твоим среди тебя». Антон внимал пророческим словам, и сердце его замирало, будто касаясь вечности.
Исход был не карой Господней, но лишь целительным планетарным действием Промысла в отношении заблудшего человечества, благодаря чему «вавилонская башня» мнимого благополучия в мгновение ока рассыпалась, как дым развеялись лживые ценности и достижения обреченной цивилизации, разбрелись обезумевшие народы. Святые же и подвижники, вроде отца Досифея и дяди Миши, а с ними и миллионы верующих соединились — теперь уже не только на небе, но и на земле, чтобы помочь колеблющимся и страждущим найти путь, ведущий в жизнь.
— Молитвами святых отец наших, Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!
— Аминь — глухо донеслось из-за дубовой двери, и Антон вступил под своды приемного покоя владыки Феогноста.
Тишина и мрак окружили его. Со стен просторной кельи на генерала строго смотрели лики святых. В дальнем правом углу укрылся массивный красного дерева письменный стол настоятеля, за ним во всю стену — книжные стеллажи и небольшой домашний иконостас. Слева, ближе к камину — диван с парой кресел, журнальный столик и похожий на зеленый гриб старинный торшер. Пол был укрыт ковром — по нему к гостю энергично выступал высоченный, могучего телосложения монах лет шестидесяти с точеным благородным лицом, густыми вьющимися без малейших признаков седины волосами и короткой окладистой бородой, которая плохо вязалась с привычным обликом православного священника, зато усиливала ощущение мощи и стремительности ее хозяина. Если бы не ряса и не массивный нагрудный крест, он вполне сошел бы за былинного богатыря из русской сказки. Антон, и сам не слабого десятка, при виде владыки всегда, сколько себя помнил, испытывал легкую робость: привык уважать чужую силу. Уникальные свои кондиции епископ поддерживал ежедневными омовениями в ледяной воде монастырской купели и, учитывая военное время, — некоторыми основательными физическими упражнениями
— Ну, здравствуй, блудный сын! Сколько мы с тобой не виделись — три, четыре года? — Настоятель широко улыбнулся, раскрыл объятья, и Антон на миг утонул в его широком облачении. Слегка отстранившись, епископ могучей рукой провел по ежику генерала и, с притворным осуждением покосился на перевязанную руку:
— Наслышаны мы о твоих подвигах, Антон Павлович… но это потом. Милости прошу.
Они направились к журнальному столику — там под мягким светом торшера уже ожидали фарфоровые чашки с чаем и вазочки с медом и конфетами.
Антон следовал за владыкой и не мог отделаться от странного чувства: а ведь действительно, сколько лет прошло! И вот встретились — будто и не расставались. Мистика какая-то! Словно все это время между ним и этим человеком, когда-то заменившим ему отца, поддерживалась незримая и прочная связь. Духовная?.. А какая же еще? Эта связь существовала вне времени и расстояний. В мире вечности.
— Ровно четыре, владыко. Помните, осенью двадцатого мы с Крисом привезли в монастырь группу подростков, отбитых на Сущевке у «работорговцев»? Вот с тех самых пор. В той группе еще Сенька был — такой вихрастый «доходяга». Со стороны поглядеть на него, — кожа да кости, в чем только душа держалась? А задиристый — не подступись! Ну и намучились мы с ним тогда!
— Как не помнить, Антон? Конечно, помню. Драчун и сквернослов, а нутро у парня — доброе. Больное, но доброе. И где он сейчас, Сенька ваш?
— Здесь же, в монастыре. При автобусе. Водитель из него в конце концов вышел, что надо — внимательный и двужильный. Сутки, двое может не спать, если требуется. И вояка отменный. Верю ему, как себе. А поначалу не я один, многие в «Подсолнухах» сомневались, выйдет ли из него толк. Не знали мы тогда, что мародеры мать и двух сестер Сенькиных в Москве изнасиловали и убили прямо на его глазах. Вот и ожесточился парень, возненавидел весь белый свет. Дальше — больше: бродяжничество, воровские притоны, блатные нравы, болезней «букет». К наркоте успел пристраститься. Одним словом, подарочек — извольте расписаться! Год мариновали мы его в «инкубаторе», на самом что ни на есть строгом режиме, пока накипь с него дурная сходила. Чуть не силком к труду и дисциплине приучали. Дважды пытался сбежать. Всем миром за него молились. Каюсь, я, грешный, даже именем вашим его стращал: «Вот погоди, — говорю, — Сенька, не будешь жить по уставу и наставника Василия слушаться, позову из столицы владыку Феогноста, он тебя живо к порядку призовет».
— И что, помогало?
— Еще как! Мгновенно успокаивался, шельмец: щурится, сопит, глядит подозрительно, но на время утихает.
— А с верой у него как? — Феогност остро взглянул на Антона, как бы напоминая, что четыре года назад, перед отъездом из монастыря, он просил генерала подобрать Сеньке «духовника посильнее». Знал владыко, что путь парня к Богу будет тернистым.
— Трудно сказать, отче. Что-то у него там, в той, старой его жизни приключилось такое, отчего он до сих пор в полной мере не принимает ни церкви, ни священников. Только и слышно: «Что вы ко мне со своими попами лезете? Знаю я их, как облупленных. Все врут». В последнее время, пожалуй, его немного отпустило. Сколько раз видел: прокрадется, бывало, в храм, когда народу нет, прошмыгнет к иконе Божьей Матери — да не где-нибудь, а в самом дальнем, потаенном углу, свечку зажжет и… молчит. Смотрит на икону часами и молчит. Иной раз вроде шепчет что-то про себя. Худенький, плечи опущены. Жалко его в такие минуты — сил нет. А начнешь расспрашивать, ощерится и замкнется, что твой волчонок. Единственный, кого он к душе своей подпускает, — отец Досифей, да и то, подозреваю, потому, что мы с Крисом у него исповедуемся — вроде как «в авторитете» старик.
Владыка Феогност погрузился в думы. Антон старался не мешать ему. «Все-таки сдал Иван Сергеевич», — грустно подумал он, отметив мешки под глазами владыки, дряблую серую кожу его лица и нервные движения пальцев, перебиравших четки. Не мудрено. Генерал знал, какую исключительную роль тот играл при Патриархе, сколько незримых, тайных нитей церковной и светской жизни («фронтовой», как ехидно величал ее владыка Феогност) сходилось здесь, в Ново-Спасском монастыре, что на Таганке, в этой скромной келье, в мудрой голове сидевшего перед ним человека.
Судьба уготовила настоятелю тяжкий крест. В самый разгар «Исхода», когда не только в крупных городах, но и в пригородах, а затем и в отдаленных селах люди забыли о сне и покое, монастыри, промыслительно возведенные крепостями, как встарь, преградили дорогу Злу. Они приняли под крыло слабых и гонимых, островками спасения рассекли бушующую магму гражданского безумия и неповиновения. Стали первыми в городах центрами сплочения православного люда. Там, откуда трусливо бежала земная власть, на, казалось бы, дотла выжженной почве благодаря им пробились первые ростки национально- религиозных сил, приступивших к закладке нового мира. Под истлевшей политической ветошью уходящей эпохи страшными язвами обнажила себя суть истории: не смена формаций, режимов и вождей, не бесконечная чехарда идей и культур, а непрерывная и непримиримая борьба добра и зла, света и тьмы, любви и ненависти — вот что составляло содержание и ось развития человечества. Поле этой незримой
