Сначала в присутствии жертвы мы с вожделением обсуждали её дальнейшую судьбу. Говорили мы по- французски, и немец ничего не понимал, а потому ещё больше боялся. Такое жестокое ликование было в наших голосах и на лицах, что всё было понятно без слов.
Мы не любили мелочиться:
— Отрежем ему… — было классическим вступлением нашей устной пытки.
(Среди восточных немцев не было ни одной девочки. Для меня это было загадкой. Возможно, родители оставляли их дома в Германии с тренером по плаванию или метанию ядра.)
— Ножом господина Чанга.
— Нет! Бритвой господина Зиглера.
— И заставим его их сожрать, — выносил приговор прагматик, чуждый мелких подробностей.
— С приправой из его собственного…
— Очень медленно, — добавлял любитель наречий.
— Да! Пусть прожуёт хорошенько, — говорил комментатор.
— А потом пусть блюёт этим, — изрекал богохульник.
— Ну, вот ещё! Так ему будет только лучше! Надо, чтобы оно осталось у него в животе, — кричал хранитель святынь.
— Надо заткнуть ему…, чтобы оно никогда не вышло наружу, — преувеличивал наш дальновидный собрат.
— Да, — соглашался последователь святого Матфея.
— Ничего не выйдет, — говорил обыватель, но его никто не слушал.
— Замажем его цементом. И рот заткнём, чтобы он не мог позвать на помощь.
— Закупорим ему все дырки! — восклицал мистик.
— Китайский цемент это же дерьмо, — делал замечание эксперт.
— Тем лучше! Значит, замажем его дерьмом! — снова отзывался мистик в трансе.
— Но он же так умрёт! — лепетал трус, принимавший себя за Женевскую Конвенцию.
— Нет, — отвечал последователь святого Матфея. — Он у нас так легко не отделается. Надо, чтоб он мучился до конца!
— До какого конца? — волновался Женевская Конвенция.
— Ну, до обычного конца. Когда мы отпустим его, и он побежит жаловаться мамочке.
— Представляю его мамашу, когда она увидит, как мы отделали её сынка!
— Будет знать, как рожать немецких детей!
— Хороший немец — это немец, замазанный китайским цементом.
Этот лозунг вызвал бурю восторга.
— Ладно. Но сначала надо вырвать ему волосы, брови и ресницы.
— И ногти!
— Вырвем ему все! — восклицал мистик.
— И смешаем с цементом, чтобы было прочнее.
— Будет знать!
Такая патетика быстро истощала наш лексикон. А поскольку у нас часто бывали пленники, приходилось проявлять чудеса воображения, чтобы придумать новые, не менее эффектные угрозы.
Нам не хватало частей тела, с таким остервенением мы эксплуатировали свой словарный запас. Лексикографам было чему у нас поучиться.
— По-научному это ещё называется тестикулы.
— Или гонады.
— Гонады! Это как гранаты!
— Взорвём ему гонады!
— Сделаем из них гонадинчики!
Я говорила меньше всех на этом словесном турнире, где слова передавались по эстафете. Я слушала, покорённая красноречием и злой отвагой. Слова летали от одного к другому, как жонглёрские шарики, пока какой-нибудь растяпа не запнётся. Я предпочитала следить со стороны за словесным калейдоскопом. Сама- то я отваживалась говорить только в одиночестве, когда можно было поиграть словом, подбрасывая его, как тюлень мячик.
Бедный немчик успевал наложить в штаны, пока мы переходили от слов к делу. Он слышал угрожающий смех и словесную перепалку, и зачастую, к нашей великой радости, заливался слезами, когда палачи приближались к нему.
— Слабак!
— Дряблая гонада!
Увы, к сожалению, дальше слов дело не шло, и пытки мало отличались друг от друга.
В основном, всё кончалось маканием в секретное оружие.
Секретным оружием была вся наша моча, которую мы могли собрать, кроме той, что предназначалась для немецких йогуртов. Мы тщательно собирали драгоценную жидкость, стараясь отлить не где попало, а в большой общественный бак. Он стоял на вершине пожарной лестницы самого высокого здания гетто. Охраняли его самые трусливые среди нас.
(Долгое время взрослые не могли понять, зачем это дети так часто бегают к пожарной лестнице и почему они так спешат).
К моче, которая быстро теряла свою свежесть, добавлялось изрядное количество китайских чернил (китайских вдвойне).
Таким образом, из довольно простой смеси получался некий зеленоватый эликсир с запахом аммиака.
Немчика брали за руки и за ноги и опускали в чан.
Затем мы избавлялись от секретного оружия под предлогом, что жертва осквернила его, и опять собирали мочу до следующего пленника.
Если бы в то время я прочла Витгенштейна, то не согласилась бы с ним.
Он предлагал семь непонятных способов познания мира, а ведь нужен был всего один, и какой простой.
Здесь и размышлять было не о чём. Не нужно было придумывать ему название, достаточно было просто жить. Я была уверена в этой истине, ведь каждое утро она рождалась вместе со мной:
Мои родители, коммунизм, ситцевые платья, сказки «Тысячи и одной ночи», натуральные йогурты, дипломатический корпус, враги, запах вареного кирпича, прямой угол, коньки, Чжоу Эньлай[19], орфография и бульвар Обитаемого Уродства: здесь не было ничего лишнего, ведь всё это было частью моей жизни.
Мир начинался и оканчивался мною.
Китай грешил излишней скромностью. Срединная империя? Само название говорило об ограниченности. Китай может быть серединой планеты при условии, что он будет знать своё место.
Я же могла отправляться куда захочу, центр тяжести следовал за мной по пятам.
Благородство — это ещё и умение признать очевидное. Нечего скрывать, что мир миллиарды лет готовился к моему появлению на свет.
Что будет после меня не важно. Наверняка, понадобятся ещё миллиарды лет, чтобы завершить летопись моей жизни. Но эти мелочи меня не занимали, слишком много у меня было дел. Все эти досужие домыслы я оставляла моим летописцам и летописцам моих летописцев.
Витгенштейн был вне игры.
Он серьёзно провинился, потому что писал. И за это его следовало предать забвению.
Пока китайские императоры ничего не писали, Китай процветал. Упадок его начался в ту минуту, когда император взялся за перо.
Я ничего не писала. Когда надо поражать гигантские вентиляторы и гнать коня галопом, когда нужно просвещать армию, сражаться плечом к плечу и унижать врагов, ты шествуешь с гордо поднятой головой и тебе не до писанины.
И, однако, именно там, в городе Вентиляторов, начался закат моей славы.
