— А можно поинтересоваться вашими источниками информации?
— Претекстат Тах не нуждается в источниках информации. Источники я оставляю другим.
— Понятно.
— Ничего вам не понятно. Вы сунули нос в мое прошлое, покопались в моих архивах и удивились, наткнувшись на убийство. А ведь удивительно было бы обратное. Если бы вы дали себе труд столь же дотошно исследовать архивы всех этих Нобелевских лауреатов, то, вне всякого сомнения, обнаружили бы там горы трупов. Иначе не видать бы им Нобелевской премии как своих ушей.
— Вы обвиняли вчерашнего журналиста в том, что он путает причину и следствие, а сами? Вы даже не путаете их, вы лепите их из ничего.
— Я великодушно предупреждаю вас если вы собрались помериться со мной силами на поле логики, ваши шансы равны нулю.
— При вашем понимании логики — не сомневаюсь. Но я пришла сюда не дискутировать.
— Зачем же вы пришли?
— Удостовериться, что вы — убийца. Спасибо, что развеяли мои последние сомнения: я ловко вас надула, мой блеф сработал.
Толстяк залился гадким смехом.
— Ваш блеф! Великолепно! Вы думаете, будто способны надуть меня?
— Я имею все основания так думать, потому что сделала это.
— Эх вы, самонадеянная пустышка! Да будет вам известно, блеф — это выкачивание информации. А вы ничего из меня не выкачали, потому что я сам выложил вам всю правду с первого хода. С какой стати я стал бы скрывать, что я — убийца? Правосудия мне бояться нечего, меньше чем через два месяца я умру.
— А как же ваша посмертная слава?
— Она от этого только ярче воссияет. Я уже вижу витрины книжных магазинов: «Претекстат Тах, Нобелевская премия убийце». Мои книги будут раскупать, как горячие пирожки. То-то порадуются издатели. Поверьте, это убийство — большой подарок для всех.
— Даже для Леопольдины?
— Особенно для Леопольдины.
— Вернемся в двадцать второй год.
— Почему не в двадцать пятый?
— Вы слишком торопитесь. Я не могу пропустить эти три года, они — главное в этой истории.
— Истинная правда. И поэтому рассказать о них невозможно.
— Вы, однако, рассказали.
— Нет, я написал.
— Давайте обойдемся без словесных игр.
— Вы это говорите писателю?
— Я сейчас беседую не с писателем, а с убийцей.
— Это одно и то же лицо.
— Вы уверены?
— Писатель, убийца — две стороны одной медали, два спряжения одного глагола.
— Какого глагола?
— Самого редкого глагола и самого трудного: глагола «любить». Не забавно ли, что авторы школьных учебников грамматики избрали для парадигмы глагол с самым непостижимым смыслом. Будь я учителем, давно заменил бы этот эзотерический глагол каким-нибудь попроще.
— Убить?
— Убить тоже не так просто. Нет, каким-нибудь тривиальным и доступным глаголом — голосовать, рожать, интервьюировать, работать…
— Какое счастье, что вы не учитель. А вы знаете, что необычайно трудно добиться от вас ответа на вопрос? У вас просто талант уклоняться, менять тему, вилять. Приходится постоянно призывать вас к порядку.
— Я польщен.
— Но на этот раз вы не отвертитесь: двадцать второй — двадцать пятый годы, прошу, вам слово.
Тягостное молчание.
— Хотите карамельку?
— Господин Тах, почему вы мне не доверяете?
— Я вам? Да ничего подобного. Положа руку на сердце — не представляю, что я мог бы сказать вам. Мы были совершенно счастливы и любили друг друга божественной любовью. Ну что еще я могу вам рассказать, кроме подобных глупостей?
— Я вам помогу.
— Я готов к худшему.
— Двадцать четыре года назад, с наступлением литературной менопаузы, вы оставили неоконченный роман. Почему?
— Я говорил это одному из ваших коллег. Всякий уважающий себя писатель должен оставить хотя бы один неоконченный роман, иначе он не тянет на классика.
— И много вы знаете писателей, которые публиковали бы неоконченные романы при жизни?
— Ни одного не знаю. Я просто оказался хитрее всех: пожинаю при жизни лавры, которые всем прочим достаются лишь посмертно. У начинающего писателя неоконченный роман выглядит оплошностью, юношеской слабостью пера; но у великого писателя, признанного классика неоконченный роман — это высший изыск. Знаете, «прерванный полет гения», «духовный кризис титана», «бремя неизреченного», «перфекционизм Малларме» — одним словом, это себя оправдывает.
— Господин Тах, вы, кажется, не поняли вопроса. Мне неинтересно, почему вы оставили
— Ну, в процессе его написания я вдруг вспомнил, что еще не сваял неоконченного романа для укрепления моей славы, опустил глаза на лежащую передо мной рукопись и подумал: «Почему бы не этот?» После чего отложил перо и больше не добавил ни строчки.
— Не надейтесь, что я вам поверю.
— Отчего же?
— «Отложил перо и больше не добавил ни строчки», говорите вы? Скажите лучше: «Отложил перо и больше никогда не написал ни строчки». Не странно ли, что после этого пресловутого неоконченного романа вы бросили писать окончательно и бесповоротно, — вы, писавший ежедневно целых тридцать шесть лет?
— Должен же я был когда-то остановиться.
— Но почему именно тогда?
— Не ищите скрытого смысла в таком банальном явлении, как старость. Мне было без малого шестьдесят, и я ушел на покой. Что может быть естественнее?
— Отложили перо, и больше ни строчки — неужели вы состарились в одночасье?
— А что такого? Вы думаете, стареют каждый день? Можно прожить десять, двадцать лет, не старея, а потом вдруг, без особой на то причины, состариться на эти двадцать лет за пару часов. С вами тоже так будет, вот увидите. Посмотритесь однажды вечером в зеркало и подумаете: «Боже мой, с утра я постарела лет на десять!»
— Без причины? В самом деле?
— Без какой-либо иной причины, кроме неумолимого времени.
— Легко валить все на время, господин Тах. А вы ведь ему помогли, я бы даже сказала, обеими руками.
— Рука, вместилище наслаждения писателя.
— Руки, вместилище наслаждения душителя.
— И в самом деле, приятнейшая штука — удушение.
— Для того, кто душит, или для того, кого душат?
