– А как ваше имя, месье?
– Паламед.
– Паламед! Паламед! Замечательное имя! А знаете ли вы, что игру в кости придумал Паламед во время осады Трои?
Я так и не узнаю, было ли это известно месье Бернардену: он ничего не сказал. Я же продолжал, радуясь ономастическому повороту беседы:
– Паламед! Это имя вам идет, в вас есть что-то от лирического героя Малларме: «Бросок костей никогда не исключает случайность!»[3]
Наш сосед, похоже, не дал себе труда вникнуть в смысл моих слов. Он молчал так, будто я, забывшись, чересчур вольно пошутил.
– Поймите меня правильно: я смеюсь, потому что ваше имя очень уж неожиданно. Но звучит красиво: Паламед.
Молчание.
– Ваш отец был, как я, преподавателем древних языков?
– Нет.
«Нет» – это все, что мне дано было узнать о месье Бернардене-старшем. Ситуация начинала всерьез тяготить меня. Я всегда терпеть не мог задавать людям вопросы. В конце концов, потому я и решил похоронить себя в этой глуши. Сторонний наблюдатель, пожалуй, встал бы на сторону доктора: во-первых, потому что я и впрямь был бестактен, а во-вторых, умнее всегда не тот, кто разговаривает. Но сторонний наблюдатель не мог знать одной подробности, делавшей эту сцену непонятной: не я вторгся к этому господину, а он ко мне.
У меня так и вертелся на языке вопрос: «Зачем вы ко мне пришли?» Задать его я не смог. Это казалось мне слишком невежливым: тем самым я недвусмысленно указал бы гостю на дверь. Я-то, конечно, только этого и хотел, но так откровенно нахамить у меня не хватило мужества.
А вот Паламед Бернарден этим мужеством обладал: он сидел, тупо глядя перед собой с сонным и одновременно недовольным видом. Понимал ли он, что себя ведет крайне невежливо? Как знать?
Все это время Жюльетта сидела рядом с ним. Она наблюдала за ним искоса и как будто находила его очень занятным. У нее был вид зоолога, изучающего поведение диковинного зверя.
Контраст между ее хрупкой фигуркой, ее живыми глазами и неподвижной тушей нашего соседа был не лишен комичности. Увы, смеяться я не считал себя вправе и впервые в жизни жалел о своем хорошем воспитании.
Что, черт возьми, еще сказать? Я всю голову сломал в поисках невинной темы.
– Вы ездите иногда в город?
– Нет.
– Покупаете все, что вам нужно, в деревне?
– Да.
– Однако в лавке Мова нет большого выбора.
– Да.
«Да». Что означало это «да»? Не лучше бы подошло «нет»? Лингвистический бес снова обуял меня, но тут вмешалась Жюльетта:
– Там нет латука, месье. Конечно, сейчас не сезон. Но так трудно жить без латука. А весной его можно здесь купить?
Этот вопрос, похоже, оказался не под силу интеллекту нашего гостя. Я было счел его волхвом, но теперь вернулся к первоначальной гипотезе: передо мной все-таки слабоумный. Ведь не будь он идиотом, ответил бы либо «да», либо «нет», либо на худой конец «не знаю».
На его лице вновь появилось обиженное выражение. А между тем вопрос Жюльетты никак нельзя было назвать бестактным. Я поспешил вмешаться и сказал с нарочитой почтительностью:
– Что ты, Жюльетта, разве можно расспрашивать о хозяйстве такого мужчину, как месье Бернарден?
– Месье Бернарден не ест салата?
– Это дело мадам Бернарден.
Она обернулась к доктору и спросила, уж не знаю, в простоте душевной или с умыслом:
– А мадам Бернарден ест салат?
Я готов был снова вмешаться, но гость произнес после обычных пятнадцати секунд размышления:
– Да.
Сам факт, что он соблаговолил ответить, доказывал правильный выбор вопроса. Стало быть, о подобных вещах спрашивать его можно. На перечне овощей мы могли продержаться какое-то время.
– И помидоры вы тоже едите?
– Да.
– А репу?
– Да.
Эта сезонная таксономия была чудесным выходом из положения, но продолжать мне помешало чувство меры. А жаль, меня это начинало забавлять.
Помню, что еще долго я беспомощно барахтался между длинными паузами и дурацкими вопросами.
Около шести вечера, как и накануне, он поднялся, чтобы уйти. Я едва в это поверил. Выразить не могу, как нескончаемо тянулись для меня эти два часа. Я был измочален так, будто выдержал битву с циклопом, – хуже того, с противоположностью циклопа. В самом деле, мифического великана звали Полифем, то есть «много говорящий». Иметь дело с болтуном – испытание не из легких, согласен. Но как быть с человеком, который, вторгаясь к вам, навязывает свое молчание?
Вчера, когда сосед ушел, я посмеялся. На сей раз было уже не до смеха. Жюльетта спросила меня, как будто я мог это знать:
– Зачем он сегодня опять пришел?
Чтобы успокоить ее, я выдумал ответ, в который верилось с трудом:
– Иные люди считают, что одного визита вежливости недостаточно. Они наносят два. Больше он не придет.
– А! Ну и хорошо. Он занимает много места, этот господин.
Я невольно улыбнулся. Но в душе я, признаться, опасался худшего.
На следующий день я с самого утра нервничал, сам себе не решаясь признаться почему. Чтобы отвлечься от этой неясной тревоги, я разработал стратегический план.
– Сегодня мы нарядим рождественскую елку.
Жюльетта ахнула от изумления:
– Но ведь Рождество давно прошло, на дворе январь!
– Ну и что?
– У нас никогда не было рождественской елки!
– А в этом году будет.
Как настоящий генерал, я распланировал боевые действия: мы немедленно идем в деревню за елкой и украшениями, а после обеда поставим ее в гостиной и нарядим.
Надо ли говорить, что мне было безразлично, будет у нас елка или нет. Просто больше я ничего не придумал, чтобы отвлечься от тревожного ожидания.
В деревне елок больше не продавали. Мы купили гирлянд и разноцветных шаров, а также топор и пилу. На обратном пути я остановил машину в лесу и с неловкостью неофита исхитрился срубить маленькую елочку. Мы довезли ее до дома в багажнике, который пришлось держать открытым.
После обеда нам с большим трудом удалось установить деревце в гостиной. Я сказал, что на будущий год мы выкопаем елку с корнями и посадим ее в горшок. Потом мы стали развешивать на ветвях украшения – все они были сомнительного вкуса. Моя жена от души забавлялась: она заявила, что наша елочка похожа на деревенскую щеголиху, побывавшую в парикмахерской. И предложила повесить еще бигуди.
Жюльетта, казалось, позабыла об угрозе, витавшей над нашими головами. Но мне было не по себе, и
