Катилинарии. Пеплум. Топливо

Марина. Пожалуйста, я готова поместить ее в контекст: Эмиль долго выслушивал жалобы матери, потом помог ей снова лечь в постель, а сам сел рядом, с газетой, ожидая, пока бедняга уснет. Мне понятно это чувство бессилия перед страданиями матери, понятно, почему в тишине ему мерещатся опасности. Но, повторяю, мне непонятно, почему это стоит дороже, чем лишняя минута тепла.

Профессор. Вы забываете о стиле, Марина.

Марина. Отнюдь. Я не могла не отметить звукопись, этот шелестящий шепот шипящих, который делает тишину особенно подозрительной. Браво, Сорлов. Но разве эти аллитерации могут заставить меня забыть, что я умираю от холода?

Профессор. Забыть они вас не заставят. Но ведь вся история разворачивается на фоне разгрома, в тот момент последней войны, когда мы были уверены, что надежды больше нет. Думаю, вы сами понимаете, в чем ее интерес.

Марина. Да, идея понятна – надежда. Но вы как хотите, а меня она не греет.

Профессор. Помилуйте, Марина! Цель литературы не в том, чтобы вас греть.

Марина. Ах вот как? (С яростью швыряет книгу на пол.) Тогда в гробу я видала литературу!

Профессор. Идиотка одноклеточная.

Марина (кротко). Если литература настолько цинична, что не желает знать, какие муки я терплю, с какой стати я должна относиться к ней с уважением?

Профессор. Вы на глазах превращаетесь в животное, Марина.

Марина. Не превращаюсь: я и есть животное.

Профессор. Даже у животных есть чувство времени. Эта книга вечна. А гореть она будет две минуты.

Марина. Нам ли думать о вечности?

Профессор. Вечность – это не так уж плохо.

Марина. Почему?

Профессор. Это долго.

Марина. С ума сойти – вы написали пятнадцать монографий, чтобы прийти к такому выводу!

Профессор. Мои пятнадцать монографий не сыграли роли в моем понимании вечности. Чувство вечного – оно либо есть, либо его нет, это заложено от природы. У вас, я вижу, его нет – или вы его утратили.

Марина. Не знаю, было ли оно у меня когда-нибудь. Профессор, мне холодно! Никакая вечность не стоит двух минут тепла.

Профессор. Ну конечно! Вы же часами сидите неподвижно! Когда мерзнешь, надо двигаться, шевелиться!

Марина (не двигаясь). Какая прекрасная мысль! И какие телодвижения вы мне предлагаете? Может, прогуляться? На улице еще холоднее, чем здесь, и есть немалая вероятность поймать шальную пулю. Очень заманчиво.

Профессор. Вовсе не обязательно гулять. Можно двигаться и здесь. Потанцевать, например! Тем более в вашем возрасте.

Марина. Танцевать? Одной и без музыки!

Профессор. Почему бы нет? Триумф минималистской хореографии. Вам будет рукоплескать Запад.

Марина. После вечности еще и Запад! У вас талант говорить громкие слова, за которыми ничего не стоит.

Профессор. Великолепно, Марина! Это достойно войти в словари: «Запад – громкое слово, за которым ничего не стоит. См. «Вечность» – это слово набрано жирным шрифтом. О, простите.

Марина. Почему вы извиняетесь?

Профессор. Говорить о жирном при вас – это дурной тон. Все равно что говорить о водопаде путнику в Сахаре.

Марина (гордо). Не стесняйтесь. Думаете, мне этого хочется? Жирного я всегда терпеть не могла. Нет, я хочу огня, пламени, гори-гори ясно!

Профессор. Детка, потерпите до вечера. Вы же сами установили это правило: топим раз в день, за час до отхода ко сну.

Марина. Знаю. Но сейчас только три часа. Я не могу больше ждать. (Подтягивает колени к подбородку и обхватывает их руками со страдальческим видом. Профессор смотрит на нее сочувственно.)

Профессор. Уныние вас не согреет. Надо двигаться, Марина! Двигаться!

Марина. Зачем? Двигаться просто так, впустую? Движение ради движения?

Профессор. Именно так! Ваша цель – согреться, а движение будет средством.

Марина (вяло). Не знаю. По-моему, бесцельное движение не свойственно человеческой природе.

Профессор. А что такое человеческая природа?

Марина. Это то, чем занимаются люди.

Профессор. Превосходно! Вы напомнили мне декана математического факультета – когда его попросили дать определение математики, он ответил: «Это то, чем занимаются математики».

Марина. Ей-богу, хороший ответ.

Профессор. А чем занимаются люди, Марина?

Марина. Люди воюют. Война свойственна человеческой природе.

Профессор. С этим трудно спорить. А женщины – чем они занимаются?

Марина. Тем же, чем и мужчины.

Профессор. Разве вы воюете?

Марина. Мы все воюем, профессор.

Профессор. И в чем же состоит ваша война, Марина?

Марина. Моя война хуже всех. Чистая мука, изнурительная и без малейших шансов на подвиг: моя война состоит в том, что мне холодно. Вы читали Бернаноса?

Профессор. Студентка экзаменует профессора? Я не преподаю французскую литературу, но Бернаноса – да, читал.

Марина. Его перу принадлежит величайшая на свете истина в одной короткой фразе: «Ад – это холод».

Профессор. Да. Вряд ли он имел в виду то же, что и вы.

Марина. Не важно! Эта фраза верна во всех смыслах! Это истина, а не метафора! Мне осточертели метафоры. Ад – это холод. Значит, я в аду. И сказать больше нечего.

Профессор (решительно). И не надо говорить, надо делать. Ну-ка, шевелитесь, Марина! (Она сидит неподвижно, обхватив колени руками.) Если вам непременно нужна веская причина, чтобы двигаться, я найду их сотню. Смотрите, как в этой комнате грязно! Ну-ка возьмите щетку и тряпку да уберитесь хорошенько.

Марина. Еще чего? Я вам не уборщица!

Профессор. Нет, конечно! Я просто даю вам повод, коль скоро вам он необходим.

Марина. Очень удобный для вас повод.

Профессор. Цель-то не в этом! Нет, у вас типичная реакция бедных, вы так высоко ставите ваше достоинство, что становитесь его жертвой.

Марина. Естественно. Я и есть бедная, всегда была.

Профессор. А что, когда бедные люди страдают от холода, они сидят, не отрывая зада от стула?

Марина. Да. Надо быть богатым, чтобы иметь силы как-то реагировать. Когда бедные мерзнут, они поступают как воробьи: раздувают перышки, чтобы сохранить собственное тепло, и