Мне понравилось, что он считает меня способной на такие дурные поступки.
Мы проводили бездну времени в ванной. Ванна напоминала чрево огромного кита, пускающего фонтаны внутрь.
Ринри из почтения к традициям, прежде чем влезть в ванну, тщательно мылся под краном: нельзя же загрязнить воду многоуважаемой ванны. Мне трудно было смириться с обычаем, казавшимся мне столь нелепым: все равно что класть в посудомоечную машину чистые тарелки.
Я изложила ему свою точку зрения.
— Наверно, ты права, — сказал он, — но я не могу ничего с собой поделать. Осквернить ванну выше моих сил.
— А кощунствовать по поводу японской кухни ты можешь преспокойно.
— Да, могу преспокойно.
Я его понимала. Бастионы консерватизма у каждого свои, это непостижимо на уровне рассудка.
Иногда мне чудилось, что ванна-кит шевелится и увлекает нас в морскую пучину.
— Ты знаешь историю про Иону?
— Не надо о китах. Мы поссоримся.
— Только не говори, что ты из тех японцев, которые их едят.
— Понимаю, это нехорошо. Но я же не виноват, что они такие вкусные.
— Я пробовала, это гадость!
— Вот видишь! А если б тебе понравилось, тебя не возмущало бы, что мы их едим.
— Но ведь киты — исчезающий вид!
— Знаю. Мы поступаем плохо. Ну что ты от меня хочешь? Стоит мне только подумать о китовом мясе, как у меня слюнки текут. Это не в моей власти.
Он был нетипичным японцем. Например, он много путешествовал, но в одиночестве и без фотоаппарата.
— Я никому этого не говорю. Если бы родители узнали, что я езжу один, они бы забеспокоились.
— Им кажется, что это опасно?
— Нет, они решили бы, что у меня не все в порядке с головой. У нас путешествовать в одиночку считается признаком психического расстройства. В японском языке слово «один» несет оттенок сиротства, одиночества.
— Но у вас же есть знаменитые отшельники.
— Вот именно. Считается, что любить одиночество может только монах-аскет.
— Почему твои соотечественники так дружно сбиваются в кучу за границей?
— Им нравится смотреть на людей, непохожих на них самих, и в то же время чувствовать себя среди своих.
— А потребность все время фотографировать?
— Не знаю. Меня это раздражает, тем более что все делают совершенно одинаковые снимки. Может, хотят доказать себе, что им это не приснилось.
— Я ни разу не видела тебя с фотоаппаратом.
— У меня его нет.
— Как? У тебя есть все новомодные девайсы, даже набор для приготовления фондю в космосе, и нет фотоаппарата?
— Нет, мне это неинтересно.
— Чертов Ринри!
Он спросил, что я имею в виду. Я объяснила. Ему так понравилось, что он стал по двадцать раз на дню повторять: «Чертова Амели!»
В середине дня внезапно пошел дождь, потом град. Я сказала, глядя в окно:
— Разверзлись хляби небесные.
За моей спиной раздался его голос, эхом повторивший:
— Разверзлись хляби небесные.
Наверняка Ринри впервые услышал это выражение, угадал по ситуации смысл и повторил, чтобы запомнить. Я засмеялась. Он понял, чему я смеюсь, и сказал:
— Чертов я!
В начале апреля вернулась Кристина. По бесконечной доброте своей я впустила ее в квартиру. Ринри ее возвращение подкосило сильнее, чем меня. Наш роман вновь принял кочевой характер. Меня это не очень огорчило. Мне начинало недоставать «ходилки».
Я снова стала бывать в бетонном за?мке. Родители Ринри больше не называли меня «сэнсэй», что свидетельствовало об их проницательности. Дед с бабкой называли меня теперь исключительно «сэнсэй», что свидетельствовало об их зловредности.
Однажды мы все вместе пили чай, и отец показал мне колье, которое недавно сделал. Очень необычное, что-то среднее между мобилем Колдера и ониксовыми бусами.
— Вам нравится? — спросил он.
— Да, мне нравится сочетание темного камня с серебром. Очень элегантное ожерелье.
— Оно ваше.
Ринри застегнул его на мне. Я растерялась. Когда мы остались наедине, я сказала:
— Твой отец сделал мне роскошный подарок. Как его отблагодарить?
— Если ты что-нибудь ему подаришь, он тебе подарит вдвое больше.
— Что же делать?
— Ничего.
Он был прав. Единственный способ избежать эскалации щедрости — мужественно принимать пышные подношения.
Я переселилась в свою крохотную квартирку. Ринри был слишком тактичен, чтобы напрашиваться в гости, хотя не раз закидывал удочку, но я упорно не клевала.
Он часто звонил. И выражался с комичной церемонностью, очень забавлявшей меня, тем более что говорилось это всерьез:
— Здравствуй, Амели. Я хотел бы справиться о состоянии твоего здоровья.
— Все отлично.
— В таком случае не пожелаешь ли ты со мной встретиться?
Я хохотала. Он не понимал почему.
У Ринри была восемнадцатилетняя сестра, которая училась в Лос-Анджелесе. Однажды он сообщил, что она на несколько дней приехала в Токио на каникулы.
— Я заеду за тобой вечером и познакомлю вас.
Голос его звучал взволнованно и торжественно. Я приготовилась пережить нечто важное.
Усевшись в «мерседес», я обернулась, чтобы поприветствовать девушку на заднем сиденье. Меня поразила ее красота.
— Амели, это Рика. Рика, это Амели.
Она поклонилась с прелестной улыбкой. Ее имя меня разочаровало — в отличие от всего остального. Она была настоящим ангелом во плоти.
— Ринри мне много говорил о тебе, — сказала она.
— Он мне о тебе тоже много говорил, — сказала я.
— Обе вы врете. Я никогда много не говорю.
— Это правда, он никогда ничего не рассказывает, — подхватила Рика. — Он мне страшно мало о тебе говорил. Поэтому я уверена, что он тебя любит.
— Значит, тебя он тоже любит.
— Ничего, если я буду говорить с тобой по-английски? По-японски я делаю много ошибок.
— Кто-кто, а я их точно не замечу.
— Ринри все время меня поправляет. Он хочет, чтобы я была совершенна во всем.
