В сумерки стало прохладно. Я спросила Ринри, что предусматривает «ходилка» на вечер.
— Что, прости? — спросил он.
Желая вывести его из затруднения, я пригласила его в квартиру Кристины. Он явно испытал облегчение, хотя и обрадовался, конечно, тоже.
В технизированной японской квартире «Увидишь» обретает черты фантастики. Едва я открыла дверь, как заиграл Бах.
— Это Бах, — сказала я.
Настала моя очередь.
— Мне очень нравится, — прокомментировал Ринри.
Я повернулась к нему и указала на него пальцем.
— Это ты.
Игра кончилась. В любви правил больше не существовало. В постели я открывала для себя удивительного человека. Он очень долго смотрел на меня, потом сказал:
— Какой красивый ты!
Опять плохой перевод с английского. Но ни за что на свете я не стала бы его поправлять. Меня никогда еще не находили красивым.
— Японки намного красивее, — сказала я.
— Это не так.
Я порадовалась, что у меня дурной вкус.
— Расскажи мне о японках.
Он пожал плечами. Я попросила еще раз. В конце концов он сказал:
— Не могу тебе объяснить. Они меня раздражают. Они как будто ненастоящие.
— Может быть, я тоже ненастоящая.
— Нет. Ты живешь, ты смотришь вокруг. А их интересует одно: нравятся ли они. Они думают только о себе.
— Большинство западных женщин тоже.
— Мне и моим друзьям кажется, что для них мы просто зеркало.
Я изобразила, будто смотрюсь в него и поправляю волосы. Он засмеялся.
— Ты много говоришь с друзьями о девушках?
— Нет. Это неудобно. А ты говоришь о мужчинах?
— Нет. Это личное.
— А японки наоборот. С парнями они такие тихони, слова лишнего не скажут. А потом все выбалтывают подружкам.
— Западные девушки тоже.
— Почему ты так говоришь?
— Хочу защитить японок. Быть японкой не так-то легко.
— Японцем тоже быть нелегко.
— Конечно. Расскажи про это.
Он умолк. Вздохнул. Я заметила, как он изменился в лице.
— В пять лет я, как все дети, сдавал экзамен, чтобы поступить в одну из лучших школ. Если бы я прошел, то потом мог бы поступить в лучший университет. В пять лет я уже это знал. Но я не прошел.
Он весь дрожал.
— Родители ничего мне не сказали. Они были огорчены и разочарованы. Мой отец в пять лет сдал экзамен успешно. Я еле дождался ночи и залился слезами.
Тут он разрыдался. Я обняла его — все его тело словно свело судорогой от безутешного горя. Мне рассказывали об этих кошмарных японских отборах, которые проходят совсем маленькие дети, уже отлично понимающие, сколь высоки ставки.
— В пять лет я узнал, что я недостаточно умный.
— Неправда. В пять лет ты узнал, что тебя не приняли.
— Я чувствовал, что отец думает: «Ничего, не страшно. Он мой сын и займет со временем мое место». Меня стал мучить стыд и мучает до сих пор.
Я прижала его к себе, шепча какие-то ободряющие слова, уверяя его, что он умный. Он долго плакал, потом уснул.
А я встала и пошла посмотреть на город, где каждый год тысячи пятилетних детей узнают, что их жизнь загублена. Мне почудилось, что я слышу со всех сторон какофонию ночных детских рыданий.
Ринри избежал общей участи, потому что он сын своего отца: вместо пожизненного страдания ему достался пожизненный стыд. А остальные, провалившиеся на тестировании, с малолетства знали, что станут в лучшем случае индустриальным мясом, как было когда-то пушечное мясо. И люди еще удивляются, что среди японских подростков столько самоубийств.
Кристина должна была вернуться через три недели. Я предложила Ринри воспользоваться квартирой по максимуму. Игру в «Романополию» продолжим после возвращения Кристины. Он возликовал.
В любви, как и во всем, инфраструктура очень важна. Глядя в окно на казармы Итигая, я спросила Ринри, любит ли он Мисиму.
— Это гениально, — сказал он.
— А в Европе многие меня уверяли, что Мисима — писатель больше для иностранцев.
— Японцам он не очень нравится как личность. Но книги у него великолепные. То, что говорят твои знакомые, довольно странно, потому что он хорош именно по-японски. Его фразы — это музыка. Как такое переведешь?
Я ухватилась за его слова. Поскольку было ясно, что я не скоро смогу по-настоящему разбирать иероглифы, я попросила его почитать мне Мисиму в подлиннике. Он с готовностью согласился и начал читать «Запретные цвета». У меня мурашки по коже побежали. Понимала я далеко не все, начиная с названия.
— Почему цвета запретные?
— По-японски цвет может быть синонимом любви.
Гомосексуализм в Японии очень долго был запрещен законом. Как ни восхищала меня японская аналогия между цветом и любовью, но Ринри коснулся деликатной темы. Я ни разу не говорила с ним о любви. Сам он заговаривал об этом часто, но я ухитрялась его отвлечь. Мы смотрели из окна в бинокль на цветение сакуры.
— По обычаю я должен ночами петь тебе песни, попивая сакэ под цветущей сакурой.
— Слабо?
Под ближайшей сакурой Ринри спел мне несколько незамысловатых песенок про любовь. Я посмеялась, он вспылил:
— Я действительно думаю то, о чем пою.
Я залпом выпила свое сакэ, чтобы скрыть замешательство. С этими цветущими деревьями надо быть поосторожнее, раз они так подогревают в нем сентиментальность.
Вернувшись в квартиру, я сочла, что опасность миновала. Как бы не так! На меня обрушились слова любви высотой с небоскреб. Я мужественно слушала, ничего не отвечая. По счастью, мое молчание его устраивало.
Я очень привязалась к нему. Влюбленному такое не скажешь. А жаль. Для меня привязаться к кому-то — это немало.
Я была счастлива с ним.
Всегда радовалась, когда его видела. Он был мне дорог, я испытывала к нему огромную нежность. Когда он уходил, я по нему не скучала. Такова была формула моего отношения к нему, и наша история казалась мне чудесной.
