именно он всему виной, что это ничтожно малое отверстие открыло путь нашествию. Все мы знаем, что команды отдает мозг, однако видя скульптора, смотрим на его руки, встречая парфюмера, глаз не сводим с его носа, а ноги танцовщицы привлекают наше внимание куда больше, чем ее голова. Да, именно губы Мелвина Мэппла были первопроходцами этой пагубной экспансии, именно его зубы совершили этот осознанный акт пережевывания колоссальных количеств пищи. Его рот завораживал, как завораживают великие злодеи, вошедшие в историю.
Я знала этого человека по переписке. Его пальцы казались микроскопическими на концах чудовищно раздутых рук, и я поняла, насколько весь этот жир, должно быть, мешал ему писать. Через какие громадные пласты плоти приходилось пробиваться его словам, чтобы дойти до меня! Расстояние между Ираком и Францией казалось мне меньше дистанции, отделявшей мозг солдата от его руки.
Мозг Мелвина Мэппла – как было не подумать о нем? Серое вещество состоит исключительно из жировой ткани; чрезмерное исхудание чревато последствиями для мозговых клеток. А что происходит в обратном случае? Мозг тоже растет или просто становится жирнее? Если да, то как это отражается на мышлении? Ум Черчилля или, скажем, Хичкока нисколько не пострадал от их нездоровой комплекции, что да то да, но, безусловно, когда носишь на себе такой вес, это не может не повлиять на интеллект.
Впервые я так долго медлила, прежде чем прочесть его письмо:
Дорогая Амели Нотомб,
Спасибо Вам за потрясающую новость! Я счастлив до одури: знаменитая брюссельская галерея «Куллус» включит меня в свой каталог; я прекрасно понимаю, что обязан этим Вам. Я уже всем здесь рассказал: это большое событие. Фотографию посылаю.
Я уже чувствую себя признанным художником. И мне, как таковому, не зазорно показать Вам свое фото. Иначе я бы со стыда сгорел, узнай Вы, как я выгляжу. Но теперь я себе говорю, что это искусство, и горжусь собой.
Надеюсь, что фотография подойдет: я снялся две недели назад. Поблагодарите от меня бельгийского галериста. Еще раз огромное спасибо.
Искренне Ваш
Очень по-американски: все в порядке, лишь бы было официально зафиксировано и ясно сформулировано. Обнародование феномена исключало самомалейшую возможность смущения. Хорошо, конечно, что Мелвин Мэппл не страдает комплексами, но мне стало не по себе: нашел чем козырять! Я укорила себя за эту европейскую стыдливость. В конце концов, он доволен, и это главное.
Тем не менее я невольно сопоставляла образ с текстом, держа в левой руке снимок, в правой – письмо. Переводя глаза с одного на другое, я словно пыталась удостовериться, что это вполне человечное послание написано вот этим пудингом, – и что все письма, так меня взволновавшие, присылал мне этот жиртрест. Эта мысль повергла меня в такое замешательство, что я покраснела. Чтобы покончить с этим, я поспешно сунула фотографию в конверт, написала адрес Куллуса и вложила записку – мол, это и есть новый художник, о котором я говорила.
Американцу я ответила не сразу. Я убеждала себя, что хочу дождаться ответа от галериста. На самом же деле вид этой расплывшейся амебы меня здорово смутил. Я чувствовала, что не способна вот так сразу взять прежний любезный тон нашей переписки: «Спасибо, дорогой Мелвин, за ваше очаровательное фото…» – нет, всякой учтивости есть предел. Я пеняла себе за излишнюю впечатлительность, но ничего с собой поделать не могла.
Почты у меня накопилось предостаточно, и я пока писала людям нормального телосложения. Чтобы окончательно стереть из памяти снимок, я даже заполнила налоговую декларацию: тупая работа помогает жить, у меня было немало случаев в этом убедиться.
В тот день пришло также письмецо от П. с просьбой написать предисловие. Не проходит дня, чтобы я не получила хотя бы одно письмо такого содержания. Я все понимаю, но люди изрядно облегчили бы мою жизнь, если бы избавили меня от этой нескончаемой повинности: одни хотят предисловий, другие присылают мне свои рукописи или просят научить их писательскому ремеслу.
Тот факт, что я отвечаю на письма, порождает глубочайшее заблуждение, массу ложных и противоречивых толкований. Вот вам первое: это-де мое личное ноу-хау в области маркетинга. Между тем цифры говорят за себя: мои читатели исчисляются сотнями миллионов, а я, даже строча письма с присущей мне одержимостью, насчитываю не более 2000 корреспондентов, что уже непомерно. Второе – прямо противоположное: я держу бюро добрых услуг. Нередко приходят письма, в которых у меня открытым текстом просят денег, и не какие-нибудь благотворительные организации, а совершенно посторонние люди; просьбы, как правило, сопровождаются объяснением вроде: «Я хочу написать книгу. Вы знаете, каково это, мне придется бросить работу, а я в золоте не купаюсь, как некоторые». Еще толкования: мне не хватает фантазии для сюжетов, и я черпаю их из рассказов моих корреспондентов; или, например: я ищу сексуальных партнеров; или: я жажду обратиться в ту или иную религию, а может быть, приобщиться к Интернету. И т. д.
Правда одновременно проще и загадочнее, в том числе для меня самой. Я не знаю, почему отвечаю на письма. Я никого и ничего не ищу. Отрадно, когда мне пишут о моих книгах, но это далеко не единственная тема писем, которые я получаю. Когда переписка развивается приятным мне образом – а такое, слава богу, бывает, – на меня снисходит несказанная благодать: это счастье хоть немного узнать кого-то, получить в дар человеческие слова. Не надо быть обделенной, чтобы радоваться такому общению.
С Мелвином Мэпплом несколько недель назад было именно так. Возможно, так было и сейчас, но что- то изменилось, я сама не знала что. Я испытывала какую-то неловкость, не поддающуюся анализу. Это началось еще до фотографии. А видеть его голым мне уж точно не стоило. Если не считать побочных эффектов моей, не самой, кстати, громкой, славы, я живу как все: отношения с кем бы то ни было всегда создают проблемы. Даже если все складывается хорошо, непременно бывают мелкие стычки, обиды, недоразумения; на первый взгляд, все это несерьезно, а спустя пять лет понимаешь, почему они в итоге сделали общение невозможным. С Мелвином Мэпплом хватило пяти месяцев. Жаль, если это необратимо, ибо он был мне симпатичен.
Через пять дней я получила письмо от бельгийского галериста:
Дорогая Амели,
Фото Мелвина Мэппла – просто супер. Для пущей наглядности мне бы еще его снимок в военной форме. Можешь это ему передать? Спасибо.
До скорого,
Мне это показалось само собой разумеющимся, и я тотчас же написала американцу о просьбе Куллуса. От себя я добавила в постскриптуме, что мне тоже очень понравилась фотография, отделавшись парой правдивых, но общих фраз вроде: «Интересно увидеть воочию человека, которого знаешь по переписке». Не скажи я вообще ни слова о снимке, Мелвин Мэппл мог усмотреть в этом личную обиду.
Вскоре после этого я поехала в Брюссель голосовать. На 7 июня были назначены одновременно и европейские выборы, и региональные. Выборы я не пропущу ни за что на свете. В Бельгии это само собой разумеется: тех, кто не голосует, могут оштрафовать на изрядную сумму. Но лично мне не нужны и угрозы: я скорее умру, чем не исполню свой гражданский долг.
И потом, это был повод съездить в Брюссель, город, в котором я когда-то жила, а теперь бываю, увы, редко. Отрадная неспешность брюссельской жизни и не снилась парижанам.
Я задержалась на пару дней, чтобы записать на брюссельском телевидении передачу, которую планировали показать осенью. Утром 10 июня я поездом вернулась в Париж. Накопившаяся за три дня почта ждала меня на письменном столе; ее было много, и я не сразу обратила внимание, что ответа от
