Признаюсь, я была тронута тем, что он написал о моей статье в «Нью-Йорк таймс». «Vanitas vanitatum sed omnia vanitas»[17]. В остальном же, хоть я и поняла, что он хотел сказать, мне было как-то не по себе от сравнения моих чернильно-бумажных детей с его жирами. Гордыня во мне готова была дать отповедь: помилуйте, я пишу в аскезе и голоде, отдаю все силы, физические и душевные, чтобы достичь вершин вдохновения, а толстеть, даже в таких колоссальных пропорциях, надо полагать, далеко не столь тяжкий труд.
Но о таком резком ответе не могло быть и речи. Поэтому я предпочла понять его буквально.
Дорогой Мелвин Мэппл,
Я сейчас работаю над 66-й рукописью и просто потрясена меткостью Вашего сравнения. Ваше письмо навело меня на мысли об авангарде современного искусства – я имею в виду боди-арт.
Я знала одну студентку художественного коллежа – эта девушка в качестве курсовой работы решила из анорексии, которой она страдала в то время, создать произведение искусства. Она терпеливо фотографировала свое худеющее с каждым днем тело в зеркале ванной комнаты, записывала неуклонно снижающиеся показатели веса и количество выпадавших за день волос, зафиксировала дату прекращения месячных и т. д. Свою работу она представила без комментариев, в виде силлабуса, где были только снимки, даты, цифры веса, клочья волос – до самого конца, означавшего в ее случае не смерть, а всего лишь сотую страницу, так как именно это число страниц должна была содержать курсовая. У девушки едва хватило сил защитить ее перед комиссией, которая поставила ей высший балл. После этого она легла в клинику. Сейчас ей гораздо лучше, и я не исключаю, что ее студенческая работа во многом способствовала выздоровлению. Больным анорексией нужно не осуждение, но констатация их недуга. Девушка нашла весьма остроумный способ это сделать, заодно решив всегда непростую для студентов проблему курсовой.
Mutatis mutandis[18] Вы могли бы последовать ее примеру. Я не знаю, запечатлен ли на фотографиях Ваш набор веса до сих пор, но если нет, еще не поздно начать. Записывайте цифры и все физические и психические симптомы Вашей эволюции. У Вас наверняка есть фото той поры, когда Вы были худым, – поместите их на первых страницах альбома. Продолжая толстеть, Вы сможете делать все более впечатляющие снимки. Старайтесь заснять те части Вашего тела, где полнота особенно наглядна. Но не пренебрегайте и «отстающими» участками, такими как ступни, – они, конечно, раздулись меньше, чем живот или руки, но Ваш размер ноги наверняка тоже увеличился.
Знаете, Мелвин, Вы правы: Ваш излишний вес – это Ваше творчество. Вы на гребне волны современного искусства. Начинайте работать безотлагательно, ибо в Вашем случае процесс не менее интересен, чем результат. Для того чтобы корифеи боди-арта признали Вас своим, думаю, нужно также записывать все, что Вы едите. В случае юной анорексички с этим пунктом было просто: каждый день одно и то же – ничего. В Вашем же случае, боюсь, это будет несколько утомительно. Но не унывайте. Думайте о творчестве, которое должно быть единственным смыслом жизни художника.
Ваш друг
Сама не знаю, в каком настроении отправляла я это письмо. Я затруднилась бы сказать, что в нем было от души, а что иронично. Мелвин Мэппл был мне симпатичен и внушал уважение, но с ним у меня была та же проблема, что и со 100 % рода человеческого, да и нечеловеческого тоже, – граница. Вот, скажем, знакомитесь вы с кем-то, лично или по переписке. Первый этап состоит в констатации существования друг друга – и чаще всего вы бываете очарованы. На этой стадии вы – Робинзон и Пятница на необитаемом острове; вы смотрите друг на друга в изумлении, в восторге от того, что в этом мире есть кто-то другой – такой другой и такой близкий одновременно. Ваша жизнь стала полнее, чем когда-либо, с его появлением, и вас захлестывает волна чувств к этому посланцу небес, с которым можно поговорить. Вы нарекаете его сказочным именем: друг, любимый, товарищ, гость, коллега – по обстоятельствам. Царит идиллия. Череда совпадений и различий («Совсем как я! А у меня наоборот!») поражает и переполняет детской радостью. В упоении вы даже не замечаете, как надвигается опасность.
И вдруг он – здесь, рядом, у вашей двери. Разом протрезвев, вы не знаете, как сказать ему, что его сюда не звали. Не потому, что вы его больше не любите, нет, но вы хотели бы, чтобы он был другим, не таким, какой он есть на самом деле. А он между тем уже слишком близко, как будто хочет стать с вами единым целым.
Понятно, что придется расставить точки над i. Сделать это можно по-разному, кратко или развернуто, в открытую или обиняками. Но, как бы то ни было, это нелегкий путь. Более чем в двух третях случаев отношениям не удается дойти до конца. И тогда – интимность, или обида, или молчание, порой и ненависть. И напрасно объясняют все нашей лживостью, полагая, что, будь дружба искренней, этого не случилось бы. Неправда. Этот кризис неизбежен. Даже от всей души любя человека, мы не готовы впустить его в свое личное пространство.
Еще одно заблуждение – думать, что при переписке подводные камни вам не грозят. И это не так. Войти и расположиться можно не только через дверь. Я уже потеряла счет корреспондентам, которые, по их уверениям, делали то или другое в точности как я, писали как я. А вот Мелвин Мэппл отождествил себя со мной весьма оригинальным образом.
Каждый человек – страна. Это чудесно, что их так много и что постоянное движение суши сталкивает между собой все новые и новые острова. Но если эта тектоника невзначай прибивает к вашему берегу незнакомую территорию, первой реакцией по определению бывает враждебность. И в этой ситуации есть только две возможности: война или дипломатия.
Я склонна отдавать предпочтение второй. Но сейчас не знала, было ли таковым мое последнее письмо Мелвину. Желание отправить его пересилило: реакция адресата скажет мне все о моем послании.
Дипломатическое письмо – это плеоназм. Слово «дипломатия» происходит от греческого «диплома», что означает «сложенный вдвое лист бумаги» – а ведь это и есть письмо. Дипломатия началась с переписки. И впрямь, на бумаге можно изложить все что угодно самым вежливым образом. Неудивительно, что два этих занятия издревле идут рука об руку: дипломат ведет обширную переписку, а эпистолярный жанр, как правило, по определению дипломатичен.
Более чем любой другой текст, письмо обращается непосредственно к читателю. Я ждала ответа от моего читателя со смутной тревогой. Странным образом в ней не было нетерпения: не приди письмо вообще, это тоже был бы ответ.
Устав от бурной французской жизни, я позволила себе неделю отдыха в Бельгии. На семь дней мне была дарована несказанная роскошь: абсолютный эпистолярный ноль. В переписке, как и во всем остальном, изобилие столь же невыносимо, сколь и недостаток. Мне слишком хорошо знакомы обе эти крайности. Наверное, я все же предпочитаю изобилие, как оно ни тяжко. Отсутствие писем, бывшее уделом моего долгого отрочества, обдает таким холодом и одиночеством, что впору почувствовать себя зачумленной, и это ужасно. Изобилие же подобно пруду с пираньями, которые так и норовят оторвать от вас каждая по куску. Золотая середина – это, должно быть, прекрасно, но для меня, увы, terra incognita.
Зайдя в тупик, я не нашла иного выхода, кроме бегства. Была в этом хорошая сторона, ибо на несколько дней мне выпало счастье, большинству людей неведомое: радость не получать писем и упоение их не писать.
Это весьма своеобразна я благодать, когда какой-то бес постоянно нашептывает тебе: «Ты не вскрываешь конверт весом в тонну, ты не выводишь на бумаге слова “Дорогой такой-то”, ты выпала из обращения…» Этот повторяющийся в голове рефрен десятикратно приумножает удовольствие.
Все хорошее когда-нибудь кончается. 29 апреля я выехала поездом в Париж и 30-го вернулась к своему письменному столу. Его почти не было видно под грудой больших и маленьких конвертов.
Сделав глубокий вдох, я села. Чтобы отразить натиск вражьей силы, у меня есть своя метода: я начинаю с сортировки. Отделяю незнакомых отправителей от знакомых, а их, в свою очередь, раскладываю
