на две кучки: налево тех, кого всегда приятно читать, направо тех, кого знаю как зануд. Последние неизменно присылают огромные пакеты. Повторюсь, это закон природы: желанное письмо всегда слишком коротко, нежеланное же чересчур длинно. Это, впрочем, справедливо на всех уровнях: изысканные деликатесы не переполняют тарелки, коллекционные вина дегустируются по капельке, вожделенные создания хрупки, а самая желанная встреча – тет-а-тет.
Правило это столь незыблемо, что нечего и пытаться его изменить. Сколько раз просила я симпатичных мне, но не в меру многословных корреспондентов не посылать больше одного листка recto verso? Сколько раз объясняла, что увижу их тогда в наиболее выгодном свете?
Увы, после двух-трех посланий, в которых они любезно учитывали мое пожелание, неизбежно вновь появлялись излишки: сначала прилагалась открыточка, потом – дополнительная страничка, и наконец все те же привычные для них двойные бутерброды, превращающие конверт в промасленный сверток для пикника. Формат, как и стиль, отражает личность человека, и никто над этим не властен.
Не властна и я, но решительно предпочитаю умеренность эпистолярной обжираловке. С нее я и начинаю, пробегая взглядом послания, чтобы понять, удастся ли их прочесть, не заработав несварения. А напоследок приберегаю письма, которые только и достойны так называться, то есть короткие.
В тот день, 30 апреля, сортируя почту, я сразу узнала конверт из Ирака. Я не забыла Мелвина Мэппла, но всю прошедшую неделю он не входил в число моих первоочередных забот. Я вновь ощутила ту смесь радости и уныния, которую он вызывал у меня. Верная своей методе, я сначала вскрыла все конверты ножницами. Это заняло час. Письмо американского солдата я прочла в первую очередь:
Дорогая Амели Нотомб,
Спасибо за Ваше письмо, оно просто окрылило меня. Вы не только меня поняли – Вы еще и подали мне гениальную идею. Как жаль, что я не написал Вам сразу по прибытии в Багдад! Я запечатлел бы на фотографиях, как набираю вес, так сказать, с азов, и мой «дневник ожирения» был бы тогда не в пример нагляднее. Но Вы правы, еще не поздно начать: у меня есть несколько снимков поры моих 55 кг и более поздних – 80 кг, так что какая-никакая динамика будет налицо. Теперь благодаря Вам я радуюсь, вставая утром на весы: не проходит дня, чтобы я не поправился. Конечно, бывают дни удачные и не очень: иногда я прибавляю жалкие сто граммов, а иногда целый килограмм за двадцать четыре часа, и это не может не радовать.
В Вашем письме Вы как будто извинялись, предлагая мне записывать все, что я ем, – и напрасно. Отныне я сажусь за стол с блокнотом, и Вы не представляете, как мне нравится заносить в него все мое меню. Ребята в курсе и помогают мне, что немаловажно, потому что всегда забудешь какую-нибудь мелочь вроде пакетика чипсов или орешков. Этот арт-проект стал нашим общим детищем, а я – не только своим творчеством, но и творчеством моих боевых друзей. Они подбадривают меня, чтобы ел побольше, фотографируют. Я опасался, что у меня украдут идею, что всем жирным захочется завести такие же дневники, но напрасно: их это не привлекает. У них нет эстетических замыслов, но от моего они тащатся. Меня теперь зовут Боди-Артом. С ума сойти, до чего здорово.
Я не скрывал, что идея Ваша, и это всех впечатлило. Кому кроме Вас это могло прийти в голову? Тут надо быть не просто писателем, надо быть
Спасибо Вам. Ваше последнее письмо помогло мне найти смысл жизни. Мне кажется, такова должна быть цель каждого писателя. Вы как никто достойны этого прекрасного ремесла. Когда я в своем письме назвал ожирение своим творчеством, я ожидал, что Вы посмеетесь надо мной. А Вы и не подумали – более того, Вы подарили мне возможность воплотить в жизнь и разделить с другими мою мечту. Не будь этого дневника, вести который посоветовали мне Вы, кому я смог бы объяснить свою художественную концепцию?
Это особенно важно потому, что мое искусство имеет политическую значимость. Мой жир возник не сам по себе, так отразилась в моем теле армейская служба: пусть мир увидит во всей красе беспрецедентный ужас этой войны. Ожирение красноречиво: мой объем дает представление о масштабах человеческих потерь с той и с другой стороны. Говорит оно и о том, как мала вероятность возвращения хотя бы к подобию нормальной жизни: если и возможно сбросить больше 100 кг, как бесконечно много времени это займет и каких нечеловеческих усилий потребует! И что будет, если согнать весь этот жир? Кожа, наверное, обвиснет складками, как у дряхлого старика. Я не говорю уже о неизбежных рецидивах, ведь столь тяжкая зависимость вряд ли излечима.
Все современные войны оставили неизгладимые следы и на побежденных, и на победителях; из пагубных последствий войны в Ираке самым символичным, думается мне, будет ожирение. Жир человеческий для Джорджа У.Буша станет тем же, чем был напалм для Джонсона.
Виновные не понесут наказания. Но пусть хотя бы обвинение будет обнародовано. А что может лучше послужить этой цели, чем произведение искусства? На родине мы с ребятами легко сумеем привлечь внимание СМИ и – почему бы нет? – художественных галерей. Стало быть, в наших интересах не худеть. Мы этому рады, потому что и не собирались.
Искренне Ваш
Это письмо повергло меня в смятение. Поначалу было просто неловко читать похвалы в свой адрес и слова благодарности, совершенно, на мой взгляд, незаслуженные. Мой последний ответ не отличался, конечно, откровенным цинизмом, но, помнится, был как минимум ироничным. Служивый моей иронии явно не уловил. Вот незадача!
Дальше – хуже. Он на самом деле всерьез поверил в свой арт-проект. Я всего лишь рассказала ему историю студентки-анорексички – это чистая правда, но там-то речь шла всего лишь о курсовой работе. Мелвин же Мэппл, похоже, свято уверовал в свой статус произведения искусства и, более того, не сомневался, что его в этом качестве ждет неминуемый успех. «Мы легко сумеем привлечь внимание СМИ» – хотелось спросить, с какой стати он в этом так уверен, – «и – почему бы нет? – художественных галерей» – бедняга Мелвин, в каком мире он живет?! От этого непрошибаемого оптимизма, столь типичного для людей несведущих, у меня защемило сердце.
И наконец – апогей: решение не худеть. Я нечаянно дала этой толстопузой команде предлог, которого им только и надо было, чтобы продолжать заплывать жиром. Рано или поздно он их задушит. И это будет моя вина.
Я перечитала письмо. Нет, Мелвин Мэппл определенно спятил. «Жир человеческий для Джорджа У.Буша станет тем же, чем был напалм для Джонсона» – более нелепое и неуместное сравнение трудно было придумать. Нагулянный солдатами жир, напасть американского лагеря, уйдет вместе с ними, тогда как напалм, вылитый на захваченную территорию, еще долго будет отравлять жизнь мирному населению.
Если Мелвин и был художником, я лишила его струнки, необходимой в искусстве: сомнения. Творец, который не сомневается, – такое же печальное зрелище, как соблазнитель, уверенный в своей неотразимости. Любое произведение искусства целит очень высоко – отразить видение мира, ни больше ни меньше. Если подобная самонадеянность не уравновешивается муками сомнения – перед вами монстр, извращающий искусство, как фанатик веру.
В свое оправдание должна сказать, что, хоть случай Мэппла трудно с чем-либо сравнивать, разные люди и раньше нередко присылали мне образцы своего творчества: страницу рукописи, рисунок, диск. Когда у меня было время, я попросту отвечала им, что об этом думаю. Я умею быть откровенной, никого при этом не обижая. Но Мелвин представил на мой суд нечто иное – свое собственное тело. Как высказаться на этот предмет с той же объективностью?
По сути, я не собиралась открещиваться от того, что ему написала. Но вот беда: служивый отныне рассчитывал на публичное признание своего искусства.
Я решила проявить прагматизм и посмотреть на ситуацию иначе: в чем, собственно, трагедия? Мелвин Мэппл, в конце концов, не первый и не последний, кто рвется набить шишек, столкнувшись с суровой
