знают, как жить, просто разучились. Шесть лет войны перечеркнули все, что было до нее. Я их понимаю.
Я, кажется, уже не раз писал Вам, что хочу вернуться в Америку. Теперь я сообразил, что говорил это раньше, как само собой разумеющееся, не давая себе труда задуматься. Что, собственно, ждет меня на родине? Ничего и никто, кроме разве что армии. Мои родители стыдятся меня. Я растерял всех прежних друзей – если считать, что нищую братию связывает дружба, достойная так называться. И не забывайте маленькую деталь – мой вес. Кому захочется встречаться со старыми знакомыми, прибавив 130 кило? 130 кило! Если бы я весил столько, уже был бы толстяком. А ведь я вешу не 130 кило – я разбух на 130 кило! Как будто меня теперь трое.
Я создал семью. Мы с Шахерезадой обзавелись ребенком. Это было бы чудесно, если бы семья не состояла из меня одного. Привет, ребята, познакомьтесь с моей женой и чадом, они так хорошо во мне угрелись, поэтому вы не сможете ими полюбоваться, я предпочитаю держать их при себе, ближе к телу: оно душевнее, да и легче защитить их и прокормить, что вас удивляет, не понимаю, женщины же кормят детей грудью, а я вот решил обеспечить свою семью питанием изнутри.
Короче, я впервые понял, что домой мне не хочется. Здесь невыносимо, но все же какая-никакая жизнь и люди кругом. А главное – в Ираке знают, кто я. Я не хочу видеть выражение лиц моих родителей при встрече, не хочу слышать, что они скажут.
Мое спасение – все тот же арт-проект. Передать не могу, как я Вам благодарен. Это единственное, что осталось во мне достойного. Как Вы думаете, мои отец и мать поймут? Ладно, этим вопросом и заморачиваться не стоит. Художником становятся не в угоду родителям. И все же эти мысли не дают мне покоя.
Я боюсь, они посмеются надо мной. Будь у меня деньги или что-нибудь в этом роде, я бы не чувствовал себя таким смешным. Вы недавно побывали в Соединенных Штатах, не встречали ли Вы там людей, которые могли бы мне помочь? Может быть, Вы знаете какую-нибудь художественную галерею в Нью-Йорке или Филадельфии? Или влиятельного журналиста из «Нью-Йорк таймс»? Извините, что гружу Вас этим. Мне просто не к кому больше обратиться.
Искренне Ваш
Я закатила глаза к небу. Солдат был ни больше ни меньше 2500-м, кто вообразил, будто у меня обширные связи на мировом уровне и во всех областях. Не счесть, сколько людей видят во мне доброго ангела, который сможет ввести их в самые закрытые круги и познакомить с самыми недоступными особами. Как-то мне написала одна монашка из Бельгии: она, видите ли, хотела встретиться с Брижит Бардо! Мало того, что ей казалось совершенно естественным попросить об этом, вдобавок для нее само собой разумелось, что помочь ей в осуществлении ее мечты могу именно я. (Я и до этого получала письма от разных людей, просивших свести их с Амели Моресмо[20], Шарон Стоун и Жан-Мишелем Жарром[21]. Хотелось бы мне понять, с какой стати.)
То, что меня числят обладательницей такой раздутой записной книжки, действует на нервы; то, что ко мне постоянно обращаются с самыми несуразными просьбами, просто убивает. Сама бы я не решилась попросить ни о чем подобном кого бы то ни было – да мне бы и в голову не пришло. Путать ни к чему не обязывающую читательскую почту с кадровым агентством или бюро добрых услуг – самый что ни на есть дурной вкус.
Мне нравился Мелвин Мэппл, я думала, что он не такой. Оттого, что он уподобился этой массе, мне стало обидно. Спасибо, хоть извинился, что «грузит меня этим». Куда чаще мне встречались совершенно потрясающие формулировки типа: «Я подумал, что Вам будет приятно мне помочь» или – цитирую дословно: «Поддержка моего демарша может наполнить Вашу жизнь смыслом».
Когда досада немного улеглась, до меня дошла суть послания, весьма и весьма тревожная. Служивый фактически сообщил мне, что, если его статус художника не будет официально признан, он откажется вернуться в Соединенные Штаты. Имел ли он на это право? К счастью, кажется, нет. Далее – с какого момента он готов считать себя признанным художником? Я замечала, что критерии признания у разных людей бывают поистине несопоставимы. Один полагает себя признанным, если ему это сказал сосед, а другому для этого требуется по меньшей мере Нобелевская премия. Хотелось надеяться, что Мелвин Мэппл принадлежит к первой категории.
Сначала я хотела ответить ему отказом, но потом вдруг подумала, что это будет даже забавно. В Америке я не знала никого в артистических кругах. В Европе же была знакома кое с кем из парижских и брюссельских галеристов. Парижане вряд ли согласились бы пополнить свои коллекции столь своеобразным экспонатом, как и большинство брюссельцев, но мне очень кстати вспомнилась одна маленькая галерея в квартале Мароль (скорее пивной бар, чем галерея, сказать по правде), с хозяином которой, неким Куллусом, я приятельствовала. Не откладывая в долгий ящик, я позвонила ему и объяснила, что он может послужить благому делу: один американский солдат, несущий службу в Багдаде, объявил, если можно так выразиться, голодовку наоборот в знак протеста против военных действий в Ираке и считает свое ожирение разновидностью ангажированного боди-арта. Для признания ему недостает лишь поручительства хоть одной художественной галереи на нашей планете. Чистая формальность, потому что, само собой, солдата нельзя экспонировать в Брюсселе, так сказать, в полном объеме. Требуется только вписать в его досье название галереи – так писателю, чтобы иметь право на существование, необходим издатель. Куллус согласился, более того, загорелся идеей и попросил продиктовать ему имя солдата по буквам, чтобы немедленно занести его в каталог. Я продиктовала, с трудом удерживаясь от смеха: ведь каталог этот представлял собой грифельную доску, на которой мелом были написаны слева сорта пива, а справа имена художников. Куллус попросил также прислать ему фото Мэппла для его альбома, и на этом мы простились.
В полном восторге я тут же села за письмо американцу:
Дорогой Мелвин Мэппл,
Я не знакома с галеристами в вашей стране, зато кое-кого знаю в своей. Отличная новость для Вас: знаменитая брюссельская галерея «Куллус» с радостью готова включить Вас в свой каталог. Боюсь, Вы вряд ли сможете приехать в Брюссель, хотя сам Куллус был бы наверняка счастлив встретиться с Вами лично и экспонировать Вас. Но не важно: главное, что Вы теперь имеете в Вашем послужном списке галерею, закрепляющую за Вами официальный статус художника. Замечательно, не правда ли? Вы сможете вернуться в Соединенные Штаты с высоко поднятой головой, не краснея за свое ожирение и даже гордясь им, ибо оно признано произведением искусства.
Я, думается мне, понимаю, как трудно, даже, пожалуй, невозможно Вам вернуться в США. Но отныне это скорее проблема Ваших друзей, чем Ваша. Я не хочу сказать, что жизнь Ваша будет чудесной сказкой. Но все же Вы обрели то, чего нет у солдат, о которых Вы мне писали, – смысл. Браво!
Ваш друг
Эта история привела меня в отличное расположение духа. Хочу подчеркнуть, что в моем поступке не было ни тени цинизма или иронии. Куллус из брюссельского квартала Мароль, конечно, не был Перротеном из парижского Маре[22], тем не менее он был галеристом, достойным так называться. Я не соврала, представив его галерею как знаменитую: в Брюсселе она достаточно известна. И я не видела ничего позорного в том, что в ней торговали пивом: что ж поделаешь, если любителей пива больше, чем покупателей современного искусства? Лично я хожу к Куллусу ради его белого нефильтрованного, но заодно пользуюсь случаем, чтобы посмотреть его выставки, и даже, пожалуй, лучше воспринимаю искусство, с удовольствием выпив пенного напитка.
Я знаю, что все прочие галеристы считали Куллуса шутом гороховым, не имеющим никакого отношения к их цеху. Я так не думала, и Мелвин Мэппл, уверена, со мной бы согласился. Поэтому я испытывала удовлетворение, связав двух людей, поистине созданных друг для друга.
Внезапно я вспомнила, что упустила одну деталь. К счастью, конверт я еще не заклеила и смогла
