Вспышки желтого света в окнах дома напротив, желтые пятна перед глазами, они накладывались друг на друга, и силуэт женщины, отпечатавшийся на сетчатке, как будто пойманный у меня в зрачках, у меня внутри. Меня начало отпускать только сейчас.
Женщина, фотограф.
Я не знаю, где она раздобыла этот кусочек зеркала и сколько она за него заплатила. То есть по- настоящему заплатила. Не сколько, а чем. И эта печаль. Ужасающая печаль — в этой женщине, и что мы с ней сделали, и что мы делаем, то есть вообще.
А потом я села в машину.
Павлин завел двигатель. Девочка стояла на тротуаре и смотрела, как мы уезжаем. Но мы не остановились, нет. Нас уже ничто не остановит. Сейчас — ничто.
Сквозь тишину, по пустым улицам. Все дорожные знаки закрылись, как лепестки.
Что осталось невысказанным?
Нас остановил полицейский патруль. Может быть, женщина подала жалобу? Такого с нами еще не бывало, ни разу. Сейчас все нарушают закон. Но полицейские просто поинтересовались, что мы делаем на улице в комендантский час. Павлин справился очень даже неплохо. Он объяснил, что мы в первый раз в этом городе, приехали в гости к друзьям, а сейчас едем домой, вот и все. Мы здесь пробыли всего один вечер и не знаем, какие тут правила, так он сказал.
Мы не знаем, какие правила.
Мы не смогли разбудить пожилую хозяйку, а Эдвард куда-то пропал. Было уже очень поздно, далеко за полночь. Я позвонила еще пару раз, а потом Хендерсон выругалась и выломала окно.
В доме было тихо. Мы зажгли свечи на кухне. Хендерсон помогла Павлину смыть с лица красную жидкость, а потом он помог ей. Они не сказали друг другу ни слова. Все делалось молча.
Павлин заявил, что ему хочется есть. Мы облазили все шкафы, но нашли только кошачью еду и большую жестяную банку сливок. Кошек мы в доме не видели; только тени, мягко скользящие в сумраке, и зеленые проблески в темноте. Хендерсон откопала бутылку виски, и мы выпили по чуть-чуть.
Потом разобрались с зеркалом.
Соблюдая все необходимые меры предосторожности, в тишине, мы завернули осколок в кусочек бархата из тех, что мне выдал Кингсли. Красная жидкость по-прежнему сочилась из зеркала — из дыры в ткани мира, проделанной этим стеклом. Я понимала, что мы сейчас соприкасаемся с неким потусторонним чудом, с чем-то, что пребывает за гранью привычной реальности. У меня тряслись руки. Мы плотно прижали завернутый в бархат осколок к стенке чемоданчика, чтобы остановить этот нездешний поток. Будем надеяться, это поможет. Никто из нас не смотрел на зеркало. Только сбоку, под определенным углом, чтобы даже случайно не увидеть свое отражение или отражение кого-то другого.
Называется: техника безопасности.
А потом все закончилось. Осколок лежал в чемоданчике, рядом с другими, которые мы нашли раньше.
— Ну, вот и все, — сказала Хендерсон. — Вот и все.
— Что-то не так?
— Да нет, все так. Я просто устала.
— Я тоже, — сказал Павлин.
Всего шесть осколков. И у каждого — свое волшебство. Некоторых не хватает. Вот вчера ночью у нас был прокол. И еще пару раз — до того. Так что сейчас их должно было быть семь, или восемь, или даже девять. Я уже потеряла счет. Но шесть — это тоже неплохо. Шести вполне хватит. Ну хорошо. Может, еще один — и тогда уже все. Еще один осколок разбитого зеркала — и на этом мы остановимся. И пусть Кингсли ворчит сколько хочет.
Наверное, сам этот дом, его атмосфера, налет серой пыли, пламя горящих свечей, все это вместе, и наша вылазка в турагентство, и то, что мы еще под впечатлением от всего, что случилось сегодня, все это вместе располагало к молчанию. Мы сидели на кухне и пили виски. Павлин выпил больше всех.
— Ну, эта… — сказал он наконец.
— Вот только не надо сейчас начинать, — сказала Хендерсон.
— Так чего с этой девочкой?
— А чего с этой девочкой?
— Она очень даже неплохо управилась.
— А что она сделала? — спросила я.
— А ты не видела, Марлин? Девчонка была хороша.
— Правда?
— Ага. Она набросилась на ту тетку. Выбила у нее камеру. А потом повалила ее на пол и сама тоже упала, прикинь. Вцепилась в нее мертвой хваткой, и они стали кататься по полу. Это надо было видеть.
— Блядь, — сказала Хендерсон.
— Ты это к чему?
— Может, хватит уже про девчонку?
— Да что с тобой?
— Ничего.
— Бев?
Хендерсон отвернулась.
— А что там было сегодня? — спросила она. — Марлин?
— Я не знаю.
— Не знаешь?
— Нет.
Она повернулась к Павлину.
— Мы с тобой танцевали?
— Чего?
— Мы с тобой танцевали сегодня? Ну, после вспышки. Что было потом? Мне надо знать.
Павлин налил себе еще виски.
— Нет, — сказал он. — Нет.
— Точно?
— Мы не танцевали.
— Ага. Хорошо.
— А почему ты спросила?
— Ладно, проехали.
— Ну, как скажешь. Блин. Что-то мне сонно. — Он залпом допил свой стакан. — Ну, чего, пойдем спать?
— Я еще посижу.
— Ага. — Павлин взял свою сумку. — Хорошо.
И мы остались вдвоем с Хендерсон. Сперва мы молча сидели, и Хендерсон потягивала свое виски. А потом она заговорила:
— Это был пляж. Тропический пляж. Очень красивое место, сплошной золотистый песок, ну, ты знаешь. Как в раю. И мы с Павлином танцевали на песке. Ты нас видела?
— Как вы танцевали? Нет, не видела.
— Но ты нас видела в комнате? Да?
— Да.
— И как мы смотрелись со стороны?
— Ну, вы просто стояли. Как статуи.
— Мы с ним, оба?
— Да, ты и Павлин. В двух шагах друг от друга.
