края воды. Они как будто искрились в водяной взвеси тумана, в пляшущих отблесках моря под солнцем. Словно хрупкие волшебные существа из сказки, которые могут в любое мгновение раствориться в тумане. Туман сгущался. Вбирал себя и людей, и карусель, и пирс в отдалении. Все вокруг сделалось зыбким и мягким. Молодой человек со щитом-бутербродом снова прошел по мощеной дорожке. Теперь — обратно. Слово, написанное у него на щите, осталось единственным ярким пятном в этом клубящемся мареве. Шум возвращался ко мне, и, что самое странное, теперь я была ему рада. Потому что мне вдруг показалось, что это правильно, что так и надо.
Откуда взялось это болезненное желание поддаться болезни? Я снова подумала о Тапело. Может быть, зря я ее оттолкнула. Теперь я уже сомневалась, что поступила с ней правильно. Орфограф бибикнул еще раз, сыграл обрывок какой-то мелодии, и я взглянула на экран. Теперь буквы бежали еще быстрее, сливаясь в смазанную полосу текста. Мне показалось, что там промелькнуло какое-то слово. Текучее зеленое слово, или несколько слов, или даже целое предложение — промелькнуло и тут же исчезло. У меня было странное ощущение, что что-то пытается ко мне пробиться, какой-то сигнал, только ко мне одной, и я стала давить на клавиши без разбора. Наверное, я слишком сильно давила, потому что не удержала орфограф, и он выскользнул у меня из рук, и упал на дорожку внизу.
Я посмотрела туда, и у меня закружилась голова. Прямо подо мной стоял молодой человек со щитом- бутербродом и смотрел на меня, запрокинув голову. Он улыбался. У него на щите ярко светилось слово.
ОБЕРНИСЬ.
И я поняла, что это слово — точно такого же оттенка зеленого, как и буквы на экране орфографа. Я отпрянула от перил. Мир закружился и вдруг пропал, и у меня в голове вспыхнул свет, звук и запах, обжигающий треск, едкий привкус двух проводов под напряжением, замкнутых напрямую, как будто я глянула прямо на солнце. А потом, в черном соцветии темноты, оставшейся после света, у меня перед глазами проплыли буквы. Горящие буквы, зеленые, яркие, электрические.
И я увидела скрытое в них слово. И соединила два слова вместе: со щита и с экрана. Вот — инструкция для меня. Я обернулась назад.
И что я увидела?
Белые отели, кафе, жилые дома «с видом на море». Клоуна на велосипеде. Детскую руку, желтый воздушный шарик, кусочек веревки, соединивший их вместе. Плакат с приглашением на фестиваль фейерверков. Автобусную остановку. Людей, беззаботно прогуливающихся по набережной, и дорогу, уходящую в обе стороны. И по дороге, буквально в паре шагов от меня, медленно проехал побитый красный лимузин.
Его стекла были как холодные черные зеркала, в которых отражалось небо.
Темная, дымная кофейня на тихой улочке рядом с торговым центром. Обговоренное место встречи. Я пришла туда первой. Сразу за мной — Павлин. Чуть позже — Хендерсон. Они по-прежнему не разговаривали друг с другом. То есть не разговаривали по-настоящему. Павлин спросил у меня, где Тапело, и я только пожала плечами. Он как-то странно скривился, а Хендерсон покачала головой. Ее лицо оставалось совершенно непроницаемым. Я никак не могла понять, что она чувствует. А вот Павлин был какой-то весь дерганый, весь на взводе. Он то крепко зажмуривал глаза, то вдруг открывал их, как будто пытаясь снять напряжение.
Я сидела напротив и наблюдала за ними. У меня было странное чувство, что они далеко-далеко — словно это были не люди, сидящие рядом, а две фигуры в пейзаже, вдали. Я не знаю, как это еще описать. Их голоса уплывали куда-то, словно их относило ветром.
Какие-то люди за соседним столиком принимали «Просвет». У них была одна капсула на четверых, и они передавали ее по кругу. Это было похоже на поцелуй, распределенный среди четверых. По кругу. Три или даже четыре раза. Пока капсула плавилась от разделенного между ними тепла, и порошок потихоньку просачивался наружу. Такое интимное действо, очень чувственное, в чем-то даже порочное. Некий завораживающий процесс, происходящий за дымчатой марлевой ширмой. Павлин что-то говорил. Я увидела, как движутся его губы, и попыталась сосредоточиться, чтобы понять, что он там говорит. Он сказал этим людям за соседним столиком, что если у них так напряженно с «Просветом» — всего одна капсула, — мы можем дать им еще. Но они сказали: спасибо, не надо, одной вполне хватит на всех.
Что-то ползло по столу. Что-то маленькое и черное, яркое и блескучее. Я положила руку на стол, преграждая ему дорогу, и оно взобралось мне на ладонь.
Это была муха.
В углу кто-то играл на акустической гитаре. Музыка. Я это заметила только теперь. Поток случайных разрозненных нот, почти сливающихся в мелодию, которая снова терялась в россыпи звуков. Музыка, сотканная из теней, подступала ко мне. Оплетала меня нитями нот. Их было много, этих звучащих нитей, — больше, чем можно сыграть на одной гитаре.
Я снова услышала голос. Как будто внутри этой музыки вдруг распахнулась дверь, и я заглянула туда. Хендерсон рассказывала, как она пробовала звонить в домофон Коулу, несколько раз за день, но ей так никто и не ответил.
— Может быть, он куда-то уехал, — сказал Павлин.
— Нет, он здесь. И он ждет.
— Чего ждет?
— Не знаю. Но я чувствую, что он здесь. Затаился и ждет.
— Господи.
На столике, прямо передо мной, стояло меню, большая пепельница и винная бутылка с горящей свечой, вставленной в горлышко. На пепельнице было написано «золотистые». И всё. Только это слово. Почему-то оно меня зацепило. Потом взгляд упал на этикетку бутылки. Она была вся покрыта подтеками оплывшего воска, так что остались видны только несколько букв. И буквы сложились в слово. СТАНУТ. И получилось начало фразы:
Меню стояло за бутылкой, и я видела только три буквы. ОНИ. Окончание последнего слова в названии кофейни. «Черные кони».
Мне снова пытаются что-то сказать? Значит, нужно искать следующее слово. Я взглянула на стену, обклеенную плакатами, флаерами, частными объявлениями и фотографиями. Друг на друге, под перекошенными углами. По стене ползла муха. Так много слов, сотни слов.
Что выбрать? Я никак не могла сосредоточиться. Взгляд перепрыгивал с одного слова на другое. И куда бы я ни посмотрела, везде были тайные сообщения, пробивающиеся сигналы…
— Марлин?
— А?
— Ты слушаешь? — Хендерсон похлопала меня по руке. — Марлин, мы обсуждаем, что будем делать сегодня вечером. В клубе. Ты вообще тут? Или ты где-то не здесь?
— Нет. Я здесь.
— А если мы его не найдем? — спросил Павлин.
— Тогда бросаем все это дело и едем дальше.
Павлин посмотрел на нее.
— Бросаем и едем дальше, — повторила Хендерсон.
Так мы и решили. Я старалась держаться и не «уплывать».
Мы допили кофе, приняли лекарство. Павлин сказал, что теперь нам всем будет хорошо. Отныне и впредь. Лучше, чем было раньше. Однозначно. И Хендерсон тоже сказала положенные слова, а потом подошла моя очередь. Я произнесла заученные слова, как будто они что-то значили, и, может быть, так и было. Для меня и для всех. Не знаю.
Но я лишь поднесла ко рту руку с капсулой, а когда убрала руку, капсула так и осталась в ладони.
