сегодняшний Селиванов был то холоден и надменен, словно бай, то простодушен и весел, будто свой брат- табунщик, сегодня он владел своими чувствами так же легко и ловко, как мальчишка объезженным стригунком.
И Еламан презирал его теперь. Он понял, что будь этот Селиванов хоть сто раз председателем Совдепа, но без Мюльгаузена он ничего не сделает… А пойти и просить о чем-то Мюльгаузена Еламану не хотелось. И он сразу забыл, зачем пришел сюда, думал о своих бедных земляках, у которых отобрали лошадей, и на душе у него стало так тоскливо. Несчастные люди! Всю жизнь свою, с детства до старости, в зной и в стужу, пасут, выхаживают они свой скот и никакой радости не видят за свой труд. Испокон веков казахский скот становился добычей чужих. Каждый, кому не лень, мог увести у казаха хоть целый табун. И вот наступили перемены, настала вроде бы желанная пора справедливости на земле, но, видно, бывают народы, обделенные судьбой.
Еламан встал, собираясь уходить, но Селиванов остановил его:
— Куда ты? Ты же говорил, у тебя дело ко мне…
— Верно, было… — неохотно сказал Еламан.
— Ну так говори. Я слушаю.
— Устрой ее на работу…
— Ах да, да, — сказал Селиванов и вдруг вспомнил о чем-то, стал перебирать, складывать и раскладывать всякие бумажки на столе. Длинные прямые волосы его сползали на лоб, и он все встряхивал головой, отбрасывая их назад.
Еламан с тоской и недоверием смотрел на него.
Покончив с бумагами, Селиванов снял с вешалки шинель и фуражку. Громко зазвонил телефон на столе, но Селиванов только досадливо поморщился, взял приунывшего, переминающегося у дверей Еламана под руку и вышел вместе с ним на улицу. Шагая против ветра рядом с Еламаном, он застегивал на все пуговицы и крючки новую свою шинель.
— Мы хотим кочевников перевести на оседлую жизнь, приобщить их к городской культуре. Поэтому твой приход как нельзя более важен и своевремен. Мы должны уже сейчас привлечь местное население к постоянной работе. И в первую очередь женщин-казашек. Понимаешь? Это наш первоочередной долг!
— Раз так, тогда эту женщину…
— Приведи ее ко мне. Я буду в столовой железнодорожников, там вы меня найдете.
Еламан быстро шел к дому Акбалы и улыбался. Смуглое лицо его горело на ветру, большие глаза радостно блестели. Мигом дошел он до маленького домика, с треском распахнул еле державшуюся, скрипучую и такую знакомую дверь и вошел в комнату. Рыжие детишки испуганно замерли. Акбала сидела у окошка, в которое заглядывало солнце, и сосредоточенно штопала свое старое девичье платье. Подняв глаза на ворвавшегося Еламана, она испугалась, воткнула иголку в платье и быстро встала. Она не успела ни о чем спросить, как Еламан схватил ее за руку и потащил на улицу.
— Здравствуй… милая!.. — бормотал он.
— Что такое? Что случилось? — слабо сопротивлялась Акбала. Ей было неловко перед прохожими, но Еламан не выпускал ее руки.
— Понимаешь… нашел тебе работу! Ты же искала работу, я знаю… Теперь ни от кого зависеть не будешь! Может, сначала и трудно будет… Но ты потерпи.
На красивом лице Акбалы вспыхнула и тут же погасла слабая грустная улыбка. «А то я не терпела! — казалось, говорила эта ее улыбка. — И теперь опять терпеть!»
— Ничего, привыкнешь, все будет хорошо! — продолжал Еламан.
Акбала опять улыбнулась.
— Привыкну… А куда ты меня тащишь?
— К начальнику. Давай быстрее, он нас ждет.
Хоть и торопилась Акбала, она еле поспевала за рослым, крупно шагавшим Еламаном. Она все отставала, но это для нее было даже хорошо, потому что так ей можно было откровенно разглядывать его. Она видела его поседевшие виски и морщинки возле глаз, которые стали еще заметней, чем в прошлом году. Скулы его обтянулись, лицо посерело, печальная тень неотвратимо приближающейся старости лежала на нем. Бабья жалость подкатила вдруг к сердцу Акбалы. Такой слабости за собой она давно уж не замечала. В последнее время Акбала все чаще открывала в себе черты отцовского характера. Если однажды она ожесточилась, то уж никакое горе не могло ее сломить, все у нее в груди черствело, застывало камнем. И уж не оглядывалась она назад, на дорогу пройденной жизни, и не вспоминала прошлого, а прощалась со всем, что было, хорошим или плохим, навсегда. Прощалась, как прощаются навеки с близким, но умершим человеком.
— Ну вот и пришли… — сказал Еламан.
Акбала взглянула туда, куда глядел Еламан, но в это время мимо проезжала колымага-арба, запряженная верблюдом, и Акбала сначала никого не увидела. А когда арба проехала, громко скрипя, она сразу заметила высокого молодого русского. Он стоял у входа в железнодорожную столовую и разговаривал с рыжей женщиной в белом халате. Разговаривая, он нетерпеливо посматривал по сторонам и, увидев Еламана, явно обрадовался. А когда разглядел Акбалу, и вовсе повеселел.
— Ого! — сказал он, жадно, даже до неприличия, разглядывая Акбалу. — Я гляжу, губа у тебя не дура! Ну познакомь…
Еламан промолчал, стиснув зубы. Селиванов удивленно посмотрел на Еламана, увидел его потемневшее лицо, захохотал и шагнул к стоявшей за спиной Еламана Акбале.
— Зачем тебе? Не трожь! — хмуро буркнул Еламан, и Селиванов остановился.
Оглядев еще раз Акбалу, он вернулся к женщине в халате и стал ей что-то торопливо говорить, указывая глазами на Акбалу. Женщина вытерла красные руки о полы халата, добродушно улыбнулась и подошла к Акбале. Акбала посмотрела на Еламана.
— Подай ей руку! — по-казахски сказал он.
Степняки не подавали руки при знакомстве, и Акбала в смущении опустила глаза. Несмело подав женщине руку, она тут же отдернула ее и покраснела.
— Скажи свое имя, — подсказал Еламан.
— Акбала.
— Как? Акбала? А меня можешь звать тетя Марфа… Акбала все не поднимала глаз.
— Я тут готовлю, варю еду. А ты мне будешь помогать. Будешь носить воду, колоть дрова, мыть посуду… Согласна?
Акбала молчала, будто в рот воды набрала. Подумав, она покорно пошла к дровяному сараю и подняла валявшийся среди поленьев топор.
Дьяков ехал в последнем вагоне. В этом вагоне расположился взвод Ознобина. Бойцы, казалось, не замечали присутствия в их вагоне комиссара. Многие вообще не знали его в лицо, да и внешне он ничем не выделялся, одет был как все. Когда он, в старой шинели, в поношенной шапке, догнал в Челкаре тихо тронувшийся от платформы эшелон и уже на ходу прыгнул в последний вагон, никто не обратил на него внимания.
Такое незаметное положение в отряде вполне устраивало сейчас Дьякова. Перед раскрытой дверью сидело несколько бойцов. Дьяков подошел и встал за их спинами. Поезд шел не останавливаясь, промелькнуло уже немало разъездов, промчалась мимо и станция Улпан. Внизу без умолку стучали колеса, телеграфные столбы вдоль дороги, мелькая, бежали назад. А за столбами простиралась бескрайняя голая степь, не за что было глазу зацепиться. Травы здесь давно засохли. Печально клонили головы поблекшие ковыль и типчак. Редко, если не считать разъездов и полустанков, можно было увидеть в степи признаки жизни. Иногда только где-то у самого горизонта журавлиной цепочкой тянулось кочевье. Однажды увидели одинокую юрту в степи. Из нее струился жидкий бесцветный дымок. Невдалеке от юрты паслась покрытая попоной верблюдица с верблюжонком. Выведенная из оцепенения шумом поезда, верблюдица лениво повернула шею, посмотрела на поезд, но не шелохнулась, одиноко возвышаясь над степью.
— Вот у кого жизнь! — громко крикнул сидевший с краю пожилой боец. — Ни забот, ни горюшка…
Бойцы опять примолкли, покуривая, созерцая струившуюся пустынную степь, потом вдруг
