Кален молча натянул сапоги, потом взял в руку плеть и тумак. Змеиные глазки его загорелись, хрящеватые маленькие уши налились кровью.
— Спиной ко мне сидишь, — сказал он, подходя к Кудайменде. — Смотреть на меня, значит, не хочешь? Ладно! Я уйду, а ты… Знаешь, что про тебя по аулам говорят?
— Ты и говоришь, подлец!
— Ладно. Только попомни — завтра выборы, так? Так вот ты голым задом в снег сядешь!
Кудайменде стал задыхаться, лицо у него вспухло и зачугунело.
— А-а! Вот ты и заговорил, вор! Раньше у меня был друг-вор, теперь еще один враг-вор, ну ничего!.. Знаю, знаю, уйдешь к этим рыбакам, может, еще стрелять в меня оттуда будешь… Пошел вон!
— Ну и что? И пойду к рыбакам! — тихо сказал Кален. — А пока я тебя, шакал, попотчую в твоем доме, а не у рыбаков!
В комнату один за другим входили встревоженные джигиты Кудайменде. Кален, мельком оглянувшись на них, стиснул доир бугристой громадной, рукой.
Кудайменде даже не успел подняться, успел только крикнуть:
— Хватайте вора! — и загородился рукой.
Кален стегнул его, метя в голову, но попал по руке и тут же поворотился к джигитам. У джигитов горели глаза, они пригнулись, кто-то уже было кинулся на Калена, сзади хорошо было кидаться, и они умели это — бить человека сзади, но когда Кален повернулся, когда они увидели крошечные змеиные глаза, хрящеватые, прижатые к черепу уши и синевато-черное рябое лицо конокрада, они сжались, замешкались…
— Отойди, убью! — рявкнул Кален, взмахивая толстым доиром и кидаясь к двери. Джигиты отскочили, и Кален, вывалившись из дому, тут же вскочил на коня.
На коне он уже спокойно, нехорошо ощерившись, оглядел аул и медленно тронулся в степь.
Кудайменде лежал молча. Джигиты переглядывались, им было неловко. Кудайменде поглаживал руку, щупал кость, не перебита ли.
— Кудаке… как вы? — наконец спросил кто-то.
Тогда Кудайменде поднялся и поглядел на своих джигитов.
— У, твари! — сказал он. — Пошли вон, шваль трусливая!
Джигиты, понурясь, вышли.
Кудайменде опять сел и долго молчал. Ни слова не сказал он и своей байбише, когда она вошла, только как был, в одежде, лег лицом к стене.
Из головы у него не шли слова Калена насчет завтрашних выборов. И зачем только он выставлял себя на них? Сначала его уговаривал старший брат Алдаберген. Потом принялся за него и младший Танирберген, он слушал, слушал, и яд будущей власти вошел в него. Сколько было хлопот, сколько разъездов, сколько денег на угощения и какие сладкие мысли были по ночам!
Ах, проклятый Кален! Ну ничего, ничего, авось и обойдется, ибо все, что нужно, сделано… А тогда — клянусь аллахом! — найдем местечка два в тюрьме — одно Калену, другое Еламану.
Так думал Кудайменде, поглаживая, пробуя губами горевшую, вспухшую руку.
Хорошо говорить о море. Хорошо говорить самому и слушать, что говорят другие. Говоришь медленно, слушаешь чутко и решаешь, когда и куда идет осетр, и что предвещают красные облака вечером, и какой лед лучше всего для рыбака.
И сегодня рыбаки собрались у Рая, мало-помалу разговорились, и только вошли во вкус и начали уже шуметь, как кто-то привязал коня у двери, тяжело спрыгнул и, гулко, громко здороваясь, вошел в дом. Вошедший сильно нагнул голову, но все равно доставал тумаком до потолка землянки, и рыбаки сразу узнали Калена.
— Ага-жан, садись скорей! — с притворным испугом закричал кто-то. — А то крышу развалишь!
Но шутку как-то не приняли, молча разглядывали Калена, ждали, что он скажет. В свою очередь, пристально оглядев всех, Кален притулился у двери, присел на одно колено.
— К тебе пришел, Еламан, — просто сказал он. — Работы у вас не найдется?
— Лошадок надоело ловить, рыбки захотелось? — не утерпел Рай. Рыбаки испуганно сжались. Кален напрягся, подался вперед, жилы на висках у него набухли. Потом он передохнул и обмяк.
— Ха! — сказал он. — Я все думал — ты щенок мокроносый, а ты уже кусаешься…
Несколько человек засмеялись, все задвигались, закашляли. Один Еламан был по-прежнему хмур.
— Чего это ты к нам решил? — спросил он.
— Да вот слышал, человек тебе нужен. Возьмешь пайщиком?
— А Каратаз как?
— Ну Каратаз! Каратаз сам по себе, а я сам… А к слову сказать, ты тоже ведь работал на Каратаза! Говори прямо, нужен тебе человек лед долбить?
— Нужен-то нужен…
— Вот и возьми меня!
— Да я не решаю. Иди к Шодыру…
— Другой разговор! А Каратаз тут ни при чем, понял? Теперь с вами русскому баю послужу, а там поглядим, как и чего.
— Ладно… Ты вот что скажи, кто стал волостным?
— Каратаз.
— Карата-аз?
Все помолчали, потом Рай сказал:
— Похоже на то, что счастье слепо, идет не к тому, а?
Есбол-кария сидел до сих пор, свесив голову на грудь, и не понять было, слышал ли он что-нибудь или дремал. Но вот он шевельнулся, поглядел на всех исподлобья.
— Ничего! — сказал он с расстановкой. — Даже итсигек… даже итсигек, я говорю, цветет до поры до времени.
— Ну пойдет теперь жизнь! — горько и вяло протянул кто-то.
— Н-да… Тут Каратаз, там русский бай…
— Вот тут и вертись!
Один Еламан все молчал и думал. Но думал он не о Каратазе. Кудайменде что — Танирберген, вот кто главный… Он и хозяином будет, и Каратазом будет вертеть, и все в волости будет так, как он захочет.
Но Еламан помнил и другое. Помнил он Акбалу и как Танирберген был у него в доме. Он знал, что рыбаки об этом знают, и не мог говорить о Танирбергене — рыбаки могли нехорошо подумать о его словах.
А рыбаки шумели все больше. Считали богатство Кудайменде, его овец и верблюдов. И чем дольше считали, тем выходило больше, и всем ясно уже было, что все дело, в этих овцах и верблюдах.
Вдруг послышался глухой, ни на что не похожий звук, как бы звериный долгий вопль. Он шел откуда- то, вырывался, держался, как вьюга, — долго, потом ослабевал, затихал, чтобы через мгновение начаться снова. Звук этот не был похож на на крик женщины, ни на стон мужчины, но он не был одновременно и воплем зверя, и еще он был тосклив и безудержен. И никто сначала не понял, откуда идет этот дрожащий непрерывный низкий звук, — одним казалось, с моря, другим — из-под земли, третьим — с неба…
— А! — вдруг крикнул что есть силы кто-то. — Это же Ализа! Никто ему не отозвался, все слушали с сомнением, потому что все знали голос Ализы, а это был не ее голос. И все сразу подумали о ее десятом сыне, о мальчике, у всех что-то оборвалось в душе. Ее сын долго болел, он был уже по другую сторону тьмы, Мунке ходил с проваленными глазами все эти дни, и рыбаки знали, что страшное придет непременно, но как всегда старались не думать об этом. И когда кто-то закричал: «Ализа!»— никто ему не ответил, но все подумали, что это она и, значит, все кончено.
И тут все повскакали, стали одеваться, потому что нужно было знать, она это кричит или нет и что означает этот крик, — все сгрудились в дверях, вываливаясь на волю, но Еламан протиснулся, выскочил из землянки первым и почему-то побежал. Почему он бежал, он не знал — он редко бегал, а тут бежал без
