Алан Нурс
Второе зрение
Дневник Эми Бэллэнтайн, отрывки из которого мы публикуем, ранее написан фактически не был. Отчет о событиях и впечатлениях хранился в ее памяти в упорядоченном виде около девяти лет (она затрудняется сказать, когда начала его), и необходимо понять, что при передаче доля неточности в публикации, предпринятой здесь, неизбежна.
И все-таки хорошо, что он вернулся! За это время я успела перевести дух. Когда Лэмбертсон уехал, его заменил Дейкин, но его нельзя принимать всерьез, бедняжку. Так иногда хотелось поддеть его и посадить в лужу, что я целую неделю почти ничего не делала. Лэмбертсон вернулся, и уж он-то из меня соки выжмет, но все равно я рада. Никогда не подумала бы, что буду так скучать по нему, когда он уедет.
Но надо бы ему сейчас отдохнуть, если он вообще отдыхает! И надо бы мне узнать — это главное, — зачем он ездил в Бостон. Ясно, что он не хотел ехать.
Я хотела считать с него всю информацию, но подумала, что он был бы недоволен. Лэмбертсон просто не желал разговаривать. Он даже не сказал мне, что вернулся, хотя знал, что я засекла его на дороге за пять миль. (Я уже могу это делать, благодаря Лэмбертсону. Расстояние для меня ничего не значит, если я о нем не думаю.)
И вот все, что мне удалось уловить, — это какие-то клочки и обрывки с поверхности его сознания. Что-то обо мне и докторе Кастере, и об этом противном коротышке, Эронсе или Бэронсе, или еще как-то. Не могу вспомнить, но что-то я о нем раньше слыхала. Надо, пожалуй, в этом покопаться.
Но если он видел доктора Кастера, почему он мне об этом не говорит?
Вот почему я уверена, что дела идут неважно.
Лэмбертсон встретился и С доктором Кастером тоже, но начальник послал его в Бостон потому, что с ним хотел поговорить Эронс. Я не должна была ничего об этом знать, но вчера вечером Лэмбертсон. спустился к ужину. Он даже не посмотрел на меня, подлец. Я поймала его. Я предупредила его, что собираюсь подсмотреть, а потом мигом считала его, пока он не перескочил на бостонское движение. (Он знает, что я терпеть не могу машин.)
Я уловила немного, но вполне достаточно. Было что-то очень неприятное в словах Эронса, но это я не совсем поняла. Они были в его офисе. Лэмбертсон сказал:
— Я не думаю, что она к этому готова, и я не собираюсь ее уговаривать. Почему до всех вас не доходит, что она еще ребенок, и человек, а не какое-нибудь подопытное животное?
Нет ни малейшего покоя. Каждый только и норовит захапать, а отдавать — кукиш с маслом!
Эронс был невозмутим. Он смотрел печально и укоризненно. Я прекрасно его вижу: невысокий, лысоватый, с маленькими бегающими глазками на самодовольном личике.
— Майкл, в конце концов, ей двадцать три года. Она давно вышла из пеленок.
— Но занимаются с ней только два года, чтоб хоть чему-нибудь ее научить.
— Да, но ведь нельзя дать этому исчезнуть, так ведь? Будь благоразумен, Майкл. Никто не возражает, что ты отлично поработал с девочкой, и, естественно, тебя задевает мысль, что кто-то другой будет с ней работать. Но если ты считаешь, что все расходы можно покрыть за счет налогов…
— Я не хочу, чтобы ею кто-либо пользовался, вот и все. Говорю тебе, я не буду ее заставлять, даже если она согласится. Ее нельзя трогать, по крайней мере, два года. — Лэм-бертсон был зол и срывался. И сейчас, через три дня, он все еще сердит.
— Ты уверен, что твое отношение полностью… профессионально? (Что бы Эронс не имел в виду, это было подло. Лэмбертсон это понял, и — боже мой! Бумаги летят на стол, дверь хлопает, ругательства! И это спокойный, выдержанный Лэмбертсон — можете себе представить? А потом, когда злость прошла, — чувство отвращения и провала. Вот это и поразило меня, когда вчера он вернулся. Он не мог этого скрыть, как ни старался.)
Да, не удивительно, что он устал. Я отлично помню Эронса. Тогда у него не было ко мне никакого интереса. Он называл меня дикаркой. У нас нет ни времени, ни людей, чтобы содержать ее в государственном учреждении. Она должна содержаться так же, как любой другой дефективный ребенок. Возможно, она плюс-дефективный ребенок. Возможно, она плюс-дефективная, а не минус, но все равно, такой же инвалид, как слепые и глухие.
Старина Эронс. Это было много лет назад, когда мне едва исполнилось тринадцать. Еще до того, как доктор Кастер заинтересовался мной, обследовал меня и сделал офтальмоскопию; до того, как я впервые услышала о Лэмбертсоне и Центре. Тогда меня только кормили и относились, как к странной зверушке.
Эронсу повезло, что в Бостон поехал Лэмбертсон, а не я. И если Эронс приедет сюда, чтобы со мной работать, он только зря потратит время, потому что я натяну ему такой нос, так его опозорю, что он пожалеет, что явился. Но все равно я не понимаю. Неужели я калека, как говорит Эронс? Разве иметь высшую психику, быть «пси-хай» — ненормально? Я так не думаю, но что думает об этом Лэмбертсон? Иногда я сама попадаю впросак, когда пытаюсь прочитать мысли Лэмберт-сона. Хотелось бы знать, что на самом деле он думает.
— Он хочет встретиться с тобой на следующей неделе, — сказал он. — Но, Эми, он ничего не обещает. Он даже не очень надеется.
— Но его письмо! Он сказал, что исследования не показали отклонений в анатомии.
Лэмбертсон откинулся назад, зажег трубку и покачал головой. За эту неделю он постарел на десять лет. Все так говорят. Он похудел и выглядит так, будто вообще не спит.
— Кастер боится, что дело не в анатомии, Эми.
— Ну, а в чем же, в конце концов?
— Он не знает. Это не совсем научно, — говорит он, — но, может быть, ты теряешь то, чем не пользуешься.
— Но это просто глупо. — Я пожевала губу.
— Может быть.
— Он считает, что нет никаких шансов?
— Шанс есть, разумеется. Ты знаешь, он делает все, что в его силах. Просто никто не хочет, чтобы ты надеялась зря.
Немного, но хоть что-то. Лэмбертсон был таким разбитым. У меня не хватило совести спросить его, чего хотел Эронс, хотя я и знала, что ему нужно от этого избавиться. Завтра, наверное, будет удобнее.
День я провела с Чарли Дэйкином в лаборатории и для разнообразия сделала небольшую работу. Я ленилась по-свински, а бедный Чарли решил, что это его вина. Девяносто процентов времени я читаю его, как с листа, и боюсь, что он об этом подозревает. Я могу точно сказать, когда он перестает думать о деле и начинает думать обо мне. Вдруг до него доходит, что я его читаю, и потом он весь день переживает. Интересно — почему? Неужели он думает, что меня это шокирует? Или удивляет? Или оскорбляет? Бедный Чарли!
