– Мы же в Царьград не на денек отлучаемся… Дождется ли?
– Ни ей, ни мне деваться некуда. Род ее, когда мор и голод в степи случились, коней у другого рода взял, и многие из тех коней тоже пали. Пришел срок отдавать долг, вернуть смогли только половину. Чуть колгота меж ними не вышла. Потом порешили долг невестами вернуть. Пока торки с князем Вольдимером на хазар и на булгар ходили, печенеги жен да девиц в полон угнали. Тот торчин, что Аяну должен был в жены взять, хотел извести меня, но, узнав, что я из дружины княжеской, отступился. Вместо нее запросил он коней и гривен. И роду, из коего Аяну беру, должен я вено и дары дать. Потому и иду с тобой в Царьград. Да и куда ж тебя одного отпускать, опять в беду попадешь, кто тебя вызволять будет? – сказал, улыбаясь, Сахаман. – А как вернусь, скопив гривен, Аяну в жены возьму, а потом с купцами родную землю проведаю, род свой да матушку разыщу. Хотя, может, и они уже ближе к Руси подались, как род Аяны, – добавил он задумчиво.
– А почему бы нам коней у печенегов не отбить? – предложил Мечеслав.
– Да потому, что джут у них был, да и рискованно это. Слыхивал, какую Ратша весть принес? Князь Вольдимер замириться надумал с печенегами, а если уведем мы у них коней, сызнова ратям быть. Мы же не за тем на рубеже стоим, чтобы новую прю затевать.
На следующий день, попрощавшись с соратниками-другами и поклонившись всем, сели Мечеслав с Сахаманом на коней, выехали за ворота. Прощально посмотрели на полуразрушенный острожек, ставший им родным, и поскакали в сторону стана торков. Вокруг бугрилась степь, покрытая снегом, искрившимся на солнце, его девственная белизна от долгого глядения утомляла глаза. Они молча ехали по этой бескрайней степи, думая каждый о своем. Мысли уносили их далеко от этих мест, к Итилю, к Киеву, к Царьграду, глухим дремучим лесам радимичей, и были думы их и грустны, и радостны. Вдруг Сахаман запел песню, которую Мечеслав помнил с их первой встречи. Холодный порывистый степной ветер срывал с губ степняка древние слова, уносил их вдаль. Мечеслав, как и тогда, на берегу Днепра, напряженно вслушивался, он, как и тогда, не понимал значения слов, но всем своим нутром чувствовал, что эта песня о чем-то вечном, об этой степи, о небе, о жизни, о любви.
Ночь они провели в стане торков, с которыми долго разговаривали, сидя у костра. Говорили о печенегах, о холодной зиме, о походе с Вольдимером на булгар, о том, как взяли Булгар-град, ударив дружно, всадники торков – с суши, а князь с дружиной – с реки. После трапезы, состоявшей из вареного мяса и кисловатого терпкого напитка, изготовленного из кобыльего молока, поведали торки о ряде, заключенной меж русским каганом Вольдимером и Хвалисским правителем Мамуном, покорившим к тому времени Хазарию. По этому договору торкам дозволялось кочевать в хазарских степях. С волнением узнал Сахаман, что множество торкских родов пожелали вернуться на родину, и с тем большей радостью воспринял весть, что несколько родов, в том числе и род Аяны, дав роту верности, решили остаться жить и кочевать под близкой рукой кагана Вольдимера.
Мечеслав уснул уже за полночь, а Сахаман еще долго сидел у костра, что-то обсуждая с торками на их языке. Утром, простившись, друзья выехали на край становища, где их ждала Аяна. Мечеслав приветливо поздоровался с девушкой, отъехал в сторону. Сахаман спрыгнул с коня, подошел к Аяне, положил ладони ей на плечи, глядя в глаза, что-то сказал. Она прижалась к его груди. Он отстранил ее и поцеловал в лоб. Мечеслав отвернулся и стал смотреть в степь. Немного погодя раздался стук копыт, мимо, не оборачиваясь, проскакал Сахаман. Мечеслав посмотрел на одиноко стоявшую Аяну, помчался вслед. Он насилу настиг бешено скачущего Сахамана. Вскоре они перевели лошадей на шаг.
– Может, останешься, друже? Подумай! – сказал Мечеслав.
– Нет. Как порешил, так тому и быть! Три года дано мне на то, чтобы вернуться к ней, – ответил Сахаман.
Постепенно менялась местность, все чаще стали появляться леса и селения, круче стали бугры, пригорки и холмы, уже и до Киева оставалось недалече, но почему-то чем ближе к Киеву, тем меньше радости испытывал Мечеслав, какие-то непонятные предчувствия, какая-то тревога омрачали его обратный путь.
– Твое поле, – вдруг сказал Сахаман.
Мечеслав огляделся – да, это было то самое место. Вот тропа, вот дуб, под ним они трапезничали, когда ехали на порубежье, а вот оно, покрытое ныне снежным покрывалом поле, которое он помогал вспахивать старику. «Жив ли он еще? Свидимся ли мы?» – подумал Мечеслав, и опять тоска змеею забралась ему в сердце.
– Мечеслав! – окликнул его Сахаман. Мечеслав, задумавшись, не заметил, как конь встал посреди тропы и не двигался, в то время как Сахаман отъехал уже далеко вперед. Мечеслав, пустив коня рысью, догнал друга, и они продолжили свой путь.
Утром друзья въехали в ворота Киева. Жизнь в Киеве все так же бурлила, все так же город был полон шумным людом, все так же величаво стоял он на берегу Днепра. От башенных ворот Мечеслав и Сахаман направились ко двору княжьему на поклон. Из гридницы, где их принял князь, они вышли довольные и радостные. Владимир наградил их и поблагодарил за службу верную, а как узнал, что они с Сахаманом в Царьград собираются, да дозволения дружину покинуть испрашивают, поначалу воспротивился. Когда же Мечеслав сказал ему, что ищет он сестру Красаву, которую на чужбину увезли, отпустил обоих, пожелав удачи в поисках. Распрощавшись с направляющимся в молодечную Сахаманом, Мечеслав медленно побрел по княжескому двору, у ворот неожиданно встретил старого знакомца Злата. Радуясь нежданной встрече, они крепко обнялись.
– А ты, погляжу, воином могутным стал! Куда путь держишь? Ась? Может, нам с тобой пойти да меду хмельного испить за твое возвращение? – спросил здоровяк киевлянин, выпуская радимича из своих медвежьих объятий.
– Недосуг мне, Злат! Орм мне надобен, – ответил Мечеслав.
– Варяг твой, как на булгар ходили, с мечом на меня пошел, ежели бы не воевода Добрыня, жизни лишил бы меня, рыжий! Не дал мне с булгаркой, мною же полоненной, развлечься! Обида у меня на него. Ну, уж коли он тебе так нужен, то покажу, где его отыскать, – сказал, насупясь, Злат. Они вышли за ворота княжьего двора. – Вона изба, конь стоит у дерева. Там твой побратим.
Мечеслав, попрощавшись со Златом, пошел в указанную сторону. На душе его было одновременно радостно, тревожно и грустно в ожидании предстоящей встречи. Постучавшись, он вошел в избу. Навстречу ему поднялся со скамьи Орм. Мечеслав заметил, что побратим изменился, лицо его осунулось, под глазами появились темные круги и даже сами глаза стали какими-то другими, тусклыми и грустными.
– Здравствуй, Орм! Прости, брат, ежели что не так у нас с тобой было!
Глаза Орма повлажнели, он подошел и обнял Мечеслава, потом, осмотрев его с ног до головы, сказал:
– И ты меня прости, брат! А возмужал! Настоящим воем стал, вон усищи-то какие у тебя! Проходи, садись, поснедаем.
Мечеслав снял полушубок, прошел к столу. Орм поставил на стол крынку молока, положил каравай хлеба, запеченную в углях рыбу и сел сам. Проголодавшийся Мечеслав с аппетитом начал есть, запивая рыбу и хлеб прохладным молоком. Орм не притрагивался к еде, грустно поглядывал на побратима. Поев, Мечеслав сказал:
– Благодарствую за угощение! А хозяюшки, вижу, у тебя нет?
Орм, глядя куда-то в пол, дрогнувшим голосом ответил:
– Видно, суждено мне одному по земле бродить! А как ты поживал?
Мечеслав стал рассказывать о жизни на рубеже, о печенегах да о местах тамошних. Закончив рассказ, как-то сразу заторопился, стал прощаться. Он уже подошел к двери, когда Орм бросил ему в спину:
– Не ходи туда. Нет боле Рады! Волхвы в жертву ее принесли.
Мечеслав замер. Лицо его побледнело, губы задрожали, глаза стали безумными, он повернулся к Орму и закричал:
– Нет! Нет! Нет! Ты лжешь, это неправда! Ты не желаешь, чтобы я был с нею! Нет!
Орм молчал.
– Как, как же ты позволил?! – кричал срывающимся голосом Мечеслав. – Ты ее оберегал! Ты не должен был отдать ее волхвам, коли люба она была тебе!
И тут Мечеслав увидел его глаза, в них было столько горя, боли и ярости, что не нужно было слов,
