посаднику Добрыне, коему князь повелел окрестить новгородцев, не подчиняться. И кричал Угоняй:
– Лучше нам помереть, нежели богов наших дать на поругание!
Разметали новгородцы мост на реке Волхов, засели на Софийской стороне, чтобы Добрыню с Путятой и дружины их не допустить в город. Начали бесчинствовать и творить непотребное. Разрушили церковь Преображения, хоромы Добрынины разорили, жену да родичей его смерти предали. Разгневался Добрыня и приказал тысяцкому Путяте переправиться ночью через Волхов. Высадился Путята с воями своими и давай рубить новгородцев. Завязалась меж ними сеча, а тут и Добрыня подоспел и велел предать огню избы. Убоялись новгородцы, что весь град выгорит, и покорились Добрыне, и зачинщиков выдали, средь которых и киевский купец Будила оказался. Молвили одни, что вои Путяты по приказу Добрыни его зарубили, другие же рекли, что, привязав каменья к ногам его, пустили Будилу в Волхов, вслед за идолами. И вроде бы перед тем молвил Добрыня Будиле: «Ты хотел своих богов, так ступай же за ними!» Вот так, видимо, наказал бог Будилу за смерть Рады. Правда, не стало через три года и самого славного боярина и богатыря Добрыни. Поведали Мечеславу и о том, как ходил Владимир князь на хорватов, как разбойный ярл Эйрик разорил и пожег Ладогу, как бились дружины княжеские против печенегов, разорителей земли Русской, как стояли Белгород и другие грады супротив них и как погиб в битве со степняками Ратша. Узнал Мечеслав и о недавней кончине в одном из монастырей Рогнеды-Гориславы, бывшей жены Владимира, которую Мечеслав видывал, еще будучи младым дружинником. Рассказали ему и о том, что стал князь Владимир после принятия новой веры благочестив, добр и хлебосолен, что воздвигаются храмы православные по всей Руси, меняется и обновляется жизнь на земле его.
Так, в раздумьях и воспоминаниях, незаметно подходил к завершению долгий путь, проделанный Мечеславом от Киева до родных радимичских лесов. Знакомые с детства места заставляли радостно биться сердце. Вот на взгорке показалась сосна, стоявшая ото всех особняком, словно изгой, и возвышавшаяся над остальными деревами. Будучи мальцом, часто забирался он на нее и, сев на одну из веток, гадал, что же там, далеко, за лесами и реками? И не чаял он тогда, что окажется гораздо дальше тех мест, что видел с ее вершины. Подъехав ближе, Мечеслав спешился, подошел к дереву, огладил ладонью шершавый ствол. Чуть постоял, вернулся к коню и, взяв его за повод, направился в чащу.
Капище стояло не тронутым, но и не ухоженным; частокол обветшал, подгнившие воротные столбы упали, но ведущая к нему тропинка хоть и едва заметная была, не звериная – людская. Внутри все заросло травой, обросшие мхом, почерневшие от времени истуканы с упреком поглядывали на Мечеслава, и только старый дуб, богатырь в три обхвата, коему доверял он, будучи отроком, свои мысли и чаяния, добродушно протянул к нему мощные ветки, напоминавшие руки бывалого воина. Мечеслав поклонился. Нет, не как божеству, как старому знакомцу, другу, как дереву, почитаемому его родом.
Чаща кончилась, Мечеслав посмотрел вперед. Тропа, огибая огромный величиной с медведя серый валун, делала поворот. Там, за поворотом когда-то стояло его родовое селище.
«Ныне от него и угольев, наверное, не осталось», – подумал Мечеслав.
Миновав поворот, он резко остановил коня. Перед ним, словно в сказке, стояло сельцо. На лугу, недалече от крайних изб, играли дети, между избами сновали занятые своими делами селяне. Мечеслав спрыгнул с коня, перекрестился, пошел неторопливым шагом, словно сдерживая себя, от чего – не знал. Войдя в село, он в окружении увязавшихся за ним детей направился к месту, где когда-то стояла изба, в которой он родился.
– Зри, Мечеславко, пришлый до вашей избы идет, – сказал один из мальцов, обращаясь к светловолосому, рослому, голубоглазому мальчугану. Тот промолчал, с любопытством поглядывая на незнакомца. Мечеслав, вздрогнувший при упоминании своего имени, тоже глянул на мальчишку, а затем обратил свой взор к месту, куда звало его сердце все эти годы. Теперь там красовалась новая изба. Мечеслав хотел спросить одноименного себе мальчика, чья это изба, но вдруг увидел, как из нее вышли русобородый мужчина и молодая женщина с корчагой в руке. Мечеслав подошел ближе. Женщина обернулась и посмотрела в его сторону. И тут Мечеслав увидел чернеющую родинку на ее подбородке.
– Красава… – прошептал он.
– Мечеслав! – вскрикнула женщина, выронила корчагу и кинулась к нему. – Мечеслав! Мечеславушка! Братец! Жив! Ай, не признала я тебя сразу, глупая! – причитала она.
– Красава, сестрица! – Мечеслав обнял ее. Они так и стояли, обнявшись, когда из дома вышел седой высокий старик. Мечеслав, завидев его, выпустил из объятий сестру.
– Отец! – только и смог выговорить он. – Отец! Ты жив!
Они были все живы, и это было чудо для него и для них. Старик, обняв его, положил ему ладонь на темя, потрепал пальцами его волосы, как сделал когда-то, уходя на битву, и от этой давней и незабытой ласки Мечеслав заплакал, не стесняясь слез своих.
– Вот муж мой, Радим, – сказала Красава, подводя к Мечеславу русобородого мужчину. Мечеслав и Радим обнялись.
– А это Мечеславушка, сын наш, в твою честь названный, – сказал Радим, поглаживая по голове светловолосого мальчонку. Мечеслав подошел к нему и, подняв на руки, прижал к груди.
– Красава, накрывай на стол, – громко сказал старик. Красава побежала в избу, чуть погодя за ней вошли мужчины, чинно рассаживаясь за столом, на котором уже стояли мед и закуски.
Долго рассказывал Мечеслав о годах, прожитых им вдали от родных мест, поведал он о своих похождениях, несчастиях, бедах и радостях. С суровым лицом слушал его старый отец, с интересом внимал словам его Радим, стоя в сторонке, утирала тайком слезы Красава, открыв рот, ловил каждое его слово маленький Мечеславко.
– А что же случилось, батюшка, после того, как ушел ты с киевлянами ратиться? – спросил Мечеслав.
– Как узнал я, что варяги да поляне киевские выступили для того, чтобы места эти и люд, на них живущий, покорить, собрал мужей-охотников из сельца нашего и пошел к Пищане-реке, где старейшины родов да князья племенные войско собирали. Случилось так, что там же и одолели нас вои Владимировы. Потому так сталось, что всяк бился сам по себе, без строю. Молвил я князьям да старейшинам о том, что не одолеть нам киевлян в чистом поле, надобно заманить их ложным бегством в леса, да там стрелами бить, а как утомятся и порушат свой строй, вот тогда и ударить всем заедино. Но ослушались они меня, и хоть поначалу храбро мы стояли, но были биты, оттого что менее искусны в рати и оружны худо. Так-то было. Удалось мне с воями своими и теми, что к нам пристали, отбиться от киевлян, но оставили мы на поле брани половину из тех, что я с собой из городца нашего привел.
Старик помолчал и продолжил рассказ:
– Когда же возвращались мы, то столкнулись с воями Владимировыми недалече от нашего селища. Решил я тогда отвести их подале от вас, а заодно упредить, чтобы в лес уходили. Я и Вьюнка к вам послал, сам же с воями напал на находников. Но пришлось нам в лес спешно уходить, оказалось, это только передовая сотня вражеская была, а за ней остальное воинство тянулось.
– Слыхивал я о том. Орм-варяг, брат мой названый, поведал мне, как все было, – промолвил Мечеслав.
– Волхва нашего Веда, что нежданно к нам на помощь пришел и супротив многих ворогов с одним посохом стоял, стрелами побили, – будто не слыша сына, продолжал ушедший в воспоминания Гремислав. – Он, когда умирал, просил, чтобы ты на капище волхвовал, молвил, что дар у тебя.
Вспомнив старого волхва, Мечеслав вздохнул.
– С затеи же нашей ничего не вышло, пожгли сельцо вороги. Видимо, переняли вороги Вьюнка, не дошел он до вас. Пришли мы на пепелище. Люди, что в лесу схорониться успели, молвили, будто посекли тебя вои Владимировы, тело же твое в реку сбросили. Видать, спутали. Эх, знать бы мне о ту пору, что ты жив, может, по-другому все сладилось. Они же поведали мне о том, что Красаву в полон увели, на потеху князю. Схоронил я матушку вашу, отрыл тайник, где у меня злато и серебро лежало, и отправился за войском вдогон, Красаву из полона вызволять. Да вот только напала на меня в лесу рысь-пардус. Пока от ран оправился, Красаву в Царьград увезли. Тогда сговорился я с купцом киевским и на другой год отплыл на одной из его ладей в Царьград. Все шло ладно, но недалече от устья Дунай-реки ладья, на которой я плыл, разбилась в бурю о каменья. Подобрали меня болгары, рыбаки, знахарь их исцелил меня, а как узнали они про мою беду, снарядили меня в путь-дорогу да злато-серебро мое вернули. Отблагодарил я их и отправился дальше. И все бы ничего, да пошел царь ромейский Василий на болгар, да почали они меж собой
