ГЛАВА II
Зуавы отдыхают. В лагере идет чудовищная попойка. Все котлы и котелки дымятся, кипят, шипят и превкусно пахнут. В ожидании хорошего завтрака Жан Сорви-голова отправляется к маркитанту. Очень довольный, нимало не помышляя о своем проступке, он идет горделивой поступью, с обычной зуавам непринужденностью осанки.
Дружеский голос с явным провансальским акцентом звучно приветствует его:
– А, Жан, как живешь? Э! Мой Сорви-голова! Катерина! Жена! Роза, голубка! Тото, мальчик мой, идите сюда! Смотрите! Это наш Сорви-голова!
Это сердечное приветствие исходит от старого сержанта зуавов. Лысый, украшенный медалями, с бородой до пояса, веселый, как птица, этот ветеран африканской армии. Мариус Пинсон Буффарик, чистокровный марселец, маркитант первого батальона. Сомкнутые ряды закусывающих расступились перед Жаном. К нему тянутся руки для пожатия, его приветствуют дружескими возгласами.
– Здравствуй, Жан! Здравствуй, Сорвиголова! Здравствуй, старый приятель!
Его прогулка похожа на триумфальное шествие. Чувствуется, что этот отчаянный, дьявольски смелый зуав известен всему полку и популярнее любого начальника.
– Ну, иди же! – кричит Буффарик.
– Здравствуйте, дядя Буффарик! Я очень рад видеть вас! – успевает, наконец, сказать Жан.
– Стой! Ты спас нам жизнь, всем четверым… ты для меня самый дорогой друг! Раз навсегда было решено, чтобы ты говорил мне на «ты'»
Да, это правда, и случилось два года тому назад в Кабиле. Сорви-голова спас тяжело раненного дядю Буффарика, спас тетку Буффарик из рук целой шайки разъяренных арабов, после того, как она выстрелила из своих обоих пистолетов, спас Розу, поддерживающую умирающего старика, и двенадцатилетнего Тото, ружьем защищавшего своего отца.
Да, Сорви-голова проделал все это, что было потом прочитано в дневном приказе по армии. Он совершил много подобных подвигов, и для него это была ходячая монета обыденной жизни, которую он не считал и забывал.
Жан Сорви-голова – герой второго полка зуавов – олицетворяет собой их веселую неустрашимость, безграничное самоотвержение так же, как любовь к излишествам и вспышки дикой ярости и гнева.
Бескорыстный и верный друг, душа нараспашку, но порывистый, с пылкой южной кровью! Тетка Буффарик, красивая сорокалетняя эльзаска, подходит к Жану с протянутой рукой, за ней ее дочь Роза, прелестная 18-летняя блондинка. Жан, смущенный, несмотря на весь свой обычный апломб, робко вытаскивает из-за пояса красивый букет, подносит его молодой девушке и говорит тихим дрожащим голосом:
– Мадемуазель Роза, я принес цветы для вас… позволите ли вы поднести их вам?
– О, с большим удовольствием, мосье Жан! – говорит прелестное дитя, в то время как папа Буффарик смотрит на нее и растроганным голосом бормочет:
– О, молодость, молодость!
– Ну, Жан, – слышится вдруг веселый мальчишеский голос, – ты забываешь меня в моем углу… меня, Гастона Пинсона… дитя второго полка… барабанщика и твоего приятеля…
– Никогда в жизни, мой милый Тото, мой старый барабанщик!
– О, мне сегодня минуло четырнадцать лет!
– Совсем мой портрет! – восклицает отец со своим провансальским лиризмом и после молчания добавляет:
– Жан, будешь пить?
– С удовольствием!
Вдруг раздается крик:
– Стройся! Живо!
Солдаты вскакивают с мест, словно среди них разорвалась бомба. К лагерю зуавов подходит пешком генерал, один, без свиты. Его узнают и кричат:
– Это Боске, неустрашимый Боске! Боске, обожаемый солдатами! Самый популярный из всех генералов африканской армии. Накануне битвы он запросто, как отец, обходит дивизию, без свиты, без штаба, без церемоний, и это еще больше усиливает его обаяние!
Великолепный и еще молодой солдат! Произведенный в бригадные генералы в тридцать восемь лет, он одиннадцать месяцев тому назад как получил дивизию, хотя ему нет еще сорока четырех лет! Высокого роста, великолепно сложенный, гибкий и деятельный, с красивой энергичной головой, он внушает доверие и симпатию. В его широком жесте, огненном взоре, в звучном гасконском голосе, который гремит как раскаты грома, чувствуется великий вождь, великий знаток человеческого сердца.
Да, он так красив, увлекателен, смел, что вошел в пословицу: Храбр, как Боске. И ничего банального, потому что Боске – герой, который смущается от этого восторга, криков, восклицаний, виватов.
Зуавы волнуются, поднимают руки, бросают в воздух свои фески и кричат во все горло:
– Да здравствует Боске! Виват!
Он хочет знать, хорошо ли поели люди – полные котлы и вкусный запах кушанья успокаивают его. Проходя мимо Буффарика, которого он знает пятнадцать лет, Боске дружески кивает ему и говорит:
– Здравствуй, старик!
Ветеран краснеет от удовольствия и вопит сквозь свою патриархальную бороду:
– Да здравствует Боске!
Когда гордый силуэт любимого генерала исчезает вдали, он добавляет:
– Какой человек! Как хорошо умереть за него! А пока выпьем за его здоровье!
Он чокается с Жаном и вдруг вскрикивает:
– Что это такое?
Четверо вооруженных зуавов с примкнутыми штыками под командой сержанта приближаются к ним.
– Чтоб им провалиться! Я должен арестовать Сорви-голову! – отвечает сержант.
– А за что?
– Он едва не убил какого-то чертова сержанта… У меня приказ кебира; он клянется казнить Жана в пример другим!
– Это правда, это верно, Жан?
– Это правда! – спокойно отвечает Жан.
– Беда! Бедняга ты мой! Ведь тут военный суд!
– Я иду… что сделано, то сделано! Сержант, я готов!
Тетка Буффарик перепугана, Роза бледнеет, Тото протестует, солдаты волнуются при виде Жана, уходящего, окруженного товарищами, весьма недовольными своей ролью.
Пленника ведут сначала в палатку, где его ждет товарищ, трубач-капрал, по прозвищу Соленый Клюв.
Он в отчаянии и. не находя слов, бормочет сквозь слезы:
– Бедный! Горе какое! Бедняжка!
Сержант отбирает у Жана штык, матрикул, его добрый карабин, верного товарища в битве.
Потом его ведут в центр лагеря к полковнику, большими шагами расхаживающему перед своей палаткой, входная занавеска которой полуприподнята. Внутри за складным столиком сидят три офицера, у стола стоит штабной писарь с пером в руке, готовый писать.
При виде арестованного полковник разражается яростными восклицаниями.
– Как? Это ты? Лучший солдат моего полка, и делаешь подобные веши!
– Господин полковник! Тут старая семейная вражда, и, кроме того, он оскорбительным образом
