она мне изменяет. К чему же еще один удар – с кем она изменяет? (Борется с собой.) Но все-таки это мучает меня, будет мучить и мучило бы всю жизнь. Почему бы мне не испить предназначенную чашу горечи до дна.
Любомир
Марич. Мой друг детства, мой школьный товарищ, мой компаньон по предприятию, мой неразлучный друг…
Любомир. Господин Новакович?
Марич. Да, он, он! Ах, как это подло, как отвратительно!
Любомир
Марич. Что? Об этом я и сам себя спрашиваю… Спрашиваю, но решить не могу.
Любомир. Во всяком случае, вы не думаете?…
Марич. Прогнать жену? Отомстить соблазнителю? Ах, нет! Но что же? Для того чтобы принять правильное решение, мне нужно прежде всего переболеть, ведь я все-таки любил эту женщину! Да, мне нужно перестрадать.
Любомир. Я вас вполне понимаю, но не могу и не вправе советовать.
Марич. Боюсь, как бы в такой горячий момент не принять слишком поспешного решения. Мне нужно уединиться, уйти от всего, поразмыслить.
Любомир. Может быть, вам отлучиться куда-нибудь на день-другой?
Марич. Уехать? Пожалуй, это было бы лучше всего.
Любомир. На два-три дня?
Марич. Не знаю на сколько и не знаю куда… В неизвестном направлении, на неопределенное время. Пока у меня нет ясного намерения, но я чувствую необходимость уйти, удалиться, уединиться и перестрадать. Для того чтобы не принять слишком поспешного решения, лучший способ – убежать от самого себя. Спасибо вам, друг, вы дали мне хороший совет.
Любомир. Может быть, вам понадобится какая-нибудь помощь?
Марич
Любомир. Пожалуйста!
Марич
Любомир
Марич
Любомир. Пожалуйста!
Марич
Любомир. Разве вы занимаетесь этой отраслью техники?
Марич. Да, я архитектор, инженер-строитель… Но меня всегда очень интересовала гидрография, и в свободные часы я занимался ею. Проблема гидрографии – общечеловеческая проблема. Три четверти земного шара, самой плодородной земли, покрыто болотами, мелководьем и отмелями, а перенаселенность вызывает тяжелые кризисы и смуты в жизни народа! Я даже пытался создать в гидрографии новые методы. Все это я говорю вам, чтобы указать, каково значение этого труда и как он мне дорог. Рукопись спокойно лежит в ящике моего стола, запертого на ключ, но… сейчас меня охватило сомнение – вдруг моя жена прибегнет к такому же методу, какой использовал я в отношении ее: взломает ящик стола и все перероет. Она не найдет ничего, что ей хотелось бы найти, но, может быть, из-за этой неудачи в приступе бешенства и злобы – она знает, как я ценю эту рукопись, – ей может прийти в голову дьявольская мысль вырвать в отместку один, два, три листка.
Любомир. Ах!
Марич. В порыве бешенства женщины способны совершать самые необдуманные поступки. Мне хотелось бы сохранить эту рукопись, и я доверяю ее вам.
Любомир
Марич
Любомир. Уверяю вас, буду хранить ее, как зеницу ока!
Марич. Ну так, а теперь прощайте!
Любомир. До свидания!
Марич
Мария
Марич
Мария. Я сказала, что вы…
Марич. Нет, нет, пусть войдет, впустите его!
Новакович
Марич
Новакович. О каких тайнах ты говоришь? Я что-то не понимаю.
Марич
Новакович
Марич. Это значит, что ты негодяй и подлец!
Новакович. Я не позволю тебе со мной так говорить!
Марич. Ты прав, я вижу, с тобой следовало бы говорить иначе, но… сдерживаюсь! Мы еще поговорим! Даю тебе слово, поговорим!
Новакович
Марич. Если ты думаешь, что откровенный разговор заключается в твоем признании, ты ошибаешься. Мне твое признание не нужно.
Новакович. Не признание, а, может быть, оправдание.
Марич. Разве подлость имеет оправдание?
Новакович. Ты, несомненно, прав, ты оскорблен, задето твое самолюбие.
Марич. Честь!
Новакович. Самолюбие!