Жители устраивали грандиозный исход; магазины закрывались, и можно было припарковать автомобиль практически в любом месте. Людей, проводивших август в Париже, называли «Aoutiens», то есть «августинцами». Зато первого сентября мы сели в наш «Бентли» и снова отправились на юг.
В начале 1964 года я решил, что хочу иметь автомобиль «Бентли». Я отправился в компанию «Франко- Британик», парижским дилерам марок «Бентли» и «Роллс-Ройс», и спустился вместе с продавцом в подземный гараж, где стояли подержанные машины. Я сказал продавцу, что могу потратить десять тысяч франков, и он показал мне несколько потрепанных моделей серии «R». В углу гаража я заметил серебристо- голубую металлическую красавицу и воскликнул: «Вот что мне нужно!» Продавец сочувственно взглянул на меня и сказал: «Месье, у вас не хватит денег на эту машину. Это автомобиль мадам Пежо, на котором она выезжала играть в гольф. Он стоит 23 ООО франков». (В те дни в ходу еще были старые франки, так что приходилось добавлять еще два нуля.) Примерно через месяц субботним утром я получил вместе с почтой чек от рекламного агентства «Шольц и партнеры». Раньше я выполнил для них кое-какую работу, и сумма чека точно совпадала с ценой машины. Я стрелой помчался в Ньюлли, вручил чек продавцу и потребовал побыстрее оформить автомобиль на меня. Он посмотрел на меня как на сумасшедшего, но я получил свой «Бентли» и приехал на нем домой в состоянии полной эйфории.
Джун было трудно приспособиться к жизни в Париже главным образом из-за ее работы. Ее актерские выступления остались в прошлом. Она не могла позволить себе ездить в Лондон и обратно, чтобы продолжать свою карьеру. Никто не звонил ей и не предлагал оплатить поездку: это было слишком сложно. Мы замечательно проводили время с друзями, но отсутствие своего дела сильно угнетало ее. Ее не устраивала роль миссис Ньютон. Как-то на Рождество я подарил ей коробку с красками и холсты. Она попробовала рисовать и стала художницей — на мой взгляд, весьма и весьма неплохой. Большую часть своих работ она раздарила, но кое-что осталось.
В 1970 году Джун стала фотографом. Она всегда внимательно наблюдала за моей работой и интересовалась фотографией, но не думала о том, чтобы взять в руки камеру. Однажды я лежал в постели с сильной простудой, когда мне нужно было выполнить работу для «Житан». Клиент находился в Лондоне, поэтому никому не было дела до того, кто на самом деле сфотографирует юношу из модельного агентства, который ждал на Вандомской площади. Поскольку кто-то должен был явиться на встречу, Джун предложила съездить самой, а заодно сделать несколько других снимков, зная о том, что если у нее ничего не получится, я смогу переснять модель на следующей неделе. Я показал ей, как пользоваться экспонометром и заряжать камеру, а потом она отправилась на дело. Клиент не поставил качество ее снимков под сомнение, и они были опубликованы в ходе рекламной кампании. Джун очень гордилась своей работой.
У Джун был наметанный глаз и способность ловить удачные моменты. Она стала очень успешным фотографом и работала с музейными выставками, книгами и каталогами, но в фотографии у ней не было такой энергетики и целеустремленности, какую она демонстрировала, когда играла на сцене.
Нашим любимым парижским рестораном был «Brasserie Lipp», который открыт и в наши дни и по- прежнему служит местом встреч для деятелей театра и кино, политиков, поэтов, оперных певцов и любовников. Во время воскресного ланча можно было выяснить, кто с кем спал в ночь с субботы на воскресенье.
Покойный месье Казэ правил в своем храме железной рукой. Держа наготове ручку и маленькую записную книжку, он очень серьезно смотрел на вас над стеклами очков и, если только вы не были Жоржем Помпиду или важным ежедневным посетителем, говорил: «Через три часа или наверху через один час». Вы поджимали хвост и принимались ждать; никому не хотелось обедать наверху.
Чем большую известность я приобретал, тем меньше мне приходилось ждать. Сначала ожидание составляло три часа, потом два, потом один. Одним из преимуществ скандальной славы является возможность получить столик практически в любом городе мира. Теперь, когда я приезжаю в Париж, мне нужно лишь позвонить и сказать: «Столик для Хельмута Ньютона, пожалуйста», но иногда мне все-таки приходится ждать.
Другим любимым рестораном был «La Coupole», особенно во время показа модных коллекций, когда там толпились американские клиенты и покупатели. Там приходилось дожидаться столика в американском баре. Метрдотелем был берлинец, поэтому ко мне относились очень хорошо. Напротив ресторана был бар для ночных пташек под названием «Le Select», где мы угощались пивом и кальвадосом после обеда в «La Coupole».
После выхода фильма «Фотоувеличение Антониони» популярным местом стал «Ваг du Theatre» на авеню Монтень, набитый фотографами и моделями во время показа модных коллекций. Заглянув туда вечером, вы могли узнать, кто сидит без дела. Можно было не сомневаться, что те, кто работает, находятся не в баре, а в своих студиях. В баре было полно молодых людей, слонявшихся с несколькими «никонами» на шее, хотя они ничего не снимали. Все они, очевидно, хотели стать модными фотографами. Фотография превратилась в настоящий культ.
Напротив ресторана «Fouquet» на авеню Георга V находился бар под названием «Alexanders», куда мы заходили с нашими друзьями, Жаком и Патти Фор. Она была фотографом, а он работал ведущим художником во французских журналах «Vogue» и «Adam». После обеда, или похода в кино, или и того и другого мы пропускали по паре стаканчиков в «Alexanders», а потом отправлялись в бар «Харрис» за хот-догами и пивом. Все четверо курили так, как будто считали, что завтрашний день никогда не наступит. Мы вовсю сплетничали, обсуждали творческие планы, беседовали о новых книгах, иногда написанных знакомыми авторами, и о модных коллекциях. Нам очень не хватало этих людей, когда они перебрались в Калифорнию, где Жак умер несколько лет спустя. Патти осталась со своей дочерью Зазу и теперь владеет «Галереей искусств Патрисия Фор», которая пользуется большим успехом.
Вскоре после постройки Берлинской стены Жак попросил меня отправиться в Берлин для французского «Vogue», чтобы сделать так называемый фотороман, похожий на короткий кинофильм в фотографиях. В своем фоторомане я рассказал историю о прекрасной русской шпионке, а позировала мне Бригитта Шиллинг. Она фотографировала документы и занималась другими шпионскими вещами, но в конце концов ее арестовали два берлинских копа. В серии есть снимок Бригитты, стоящей на одной из башен с видом на другую сторону Берлинской стены.
К сожалению, в своем энтузиазме и стремлении передать на фотографиях берлинскую атмосферу и шпионскую романтику я не заметил, что у подножия наблюдательной башни рядом со стеной стоит крест с памятной табличкой в честь первого человека, который попробовал бежать в Западный Берлин и был застрелен восточногерманскими пограничниками. Когда моя история появилась на страницах журнала, разразился международный скандал. Немецкие газеты полнились возмущенными статьями о том, что в модном французском журнале якобы потешаются над такой трагической вещью, как Берлинская стена. В качестве ответной меры немецкие рекламодатели отменили все контракты с французским «Vogue». Это была настоящая катастрофа, но тогдашний главный редактор Эдмон Шарль Руа проявил большое великодушие и никогда не винил меня в случившемся.
Сначала я хотел закончить историю сценой, в которой моя шпионка получает орден от русского генерала, и рассказал Джун о своем замысле. Однако уже во время съемок фоторомана Джун позвонила из Парижа в мою берлинскую гостиницу посреди ночи и сказала: «Что бы ты ни делал, Хельмут, Запад должен победить». Это был очень своевременный совет, потому что если бы русская шпионка оказалась главной героиней моего сюжета, дело обернулось бы еще хуже.
Еще тяжелее пришлось Бригитте Шиллинг, которая в то время была знаменитой моделью не только в Германии, но и во всей Европе. Она больше не могла получить работу, потому что у немцев ее образ был прочно связан с русской шпионкой в моих фотографиях и они не собирались прощать ее. Даже двоих полицейских, позировавших для моих фотографий, уволили со службы. Прошло два года, прежде чем страсти немного улеглись и я снова мог приехать в Берлин. Тогда все мои берлинские друзья стали называть