И тогда, прерывая рассказ рыданиями, Мадьяна поведала ей свою горестную историю.
Настоятельница монастыря внимательно выслушала и сказала:
— Но, дитя мое, это просто недоразумение, все прояснится.
— Матушка! Дорогая матушка! Вы так полагаете?
— Конечно! У меня есть все основания считать, опираясь на рассказ моей Мадьяны, что ее жених невиновен. И надо внушить такую мысль коменданту. Я без промедления встречусь с ним и посвящу его в это дело.
— Ах, как вы добры, как мне хорошо здесь, как я вам признательна, матушка…
— Не будем тратить времени попусту. Надо действовать. Скоро наступит ночь… Устроитесь у меня пансионеркой. Здесь вы в полной безопасности. Юные друзья поживут пока у Франсуа Мери, он хороший, честный человек, ручаюсь. Это старый компаньон разведчика Соннака. У него небольшая торговля. Я оказываю Франсуа кое-какие мелкие услуги, и он вас с радостью примет. Можете безбоязненно доверить ему золото. Торговец до щепетильности честен, а сейф у него надежен.
— Мадам, — смиренно проговорил Мустик, — мой друг и я от всего сердца благодарим вас. Мы хотели бы надеяться, что нам будет позволено посещать Мадьяну…
— Когда захочется и столько, сколько пожелаете, дети мои.
— Мы вам очень признательны за доброту, мадам, а покровительство нам особенно ценно, ибо будем делать все возможное, чтобы освободить нашего хозяина.
— Правда, Фишало?
— Уверен, что его выпустят из тюрьмы.
— Но будьте осторожны… не наделайте глупостей.
— Видите ли, мадам, там, в Контесте, мы стали полудикарями, поэтому будем осторожны, как полубелые-полуиндейцы.
С наступлением ночи друзья отправились к Франсуа Мери, который принял их, как старых знакомых.
А в это время настоятельница отправилась к коменданту.
Но случилась первая неудача. Он только что отбыл с пятьюдесятью морскими пехотинцами в Сен-Мэрис, чтобы участвовать в смотре.
В одиннадцать часов коменданта еще не было. Настоятельница узнала тем временем, что узника держат в строгой изоляции; стражников, которые его охраняют, сейчас четверо.
Мадьяна провела ужасную ночь и, совершенно выбитая из колеи усталостью и волнением, заснула только под утро.
В половине восьмого утра настоятельница вновь отправилась к коменданту, тот казался чем-то озабоченным.
— Пахнет мятежом, — сказал он, — и больше, чем когда бы то ни было. Угроза велика, сообщение прервано.
При первых словах, касающихся Железной Руки, комендант с почтительной твердостью и непреклонностью остановил монахиню.
— Сестра, извините, но я ничего не могу сказать.
— Но, месье… вы не доверяете мне, а я знавала тайны подчас ужасные.
— Со всей почтительностью к вам умоляю не настаивать.
— Господин комендант, я хочу уберечь вас от угрызений совести и от ошибки… Мадьяна — дочь человека, который сегодня очень богат, к тому же она — племянница генерала. Скрывать правду о ее женихе — значит поступать вопреки всякому праву и разуму. Берегитесь!
— Сестра! Девушка была введена в заблуждение этим мерзким бандитом. Я велел арестовать негодяя, который является душой нынешнего мятежа, и у меня есть неопровержимые доказательства. Я готов проломить ему череп, чтобы не позволить ему наладить даже малейшую связь с теми, кто на воле!
— Еще раз, берегитесь! Вы катитесь в бездну, к вечным угрызениям совести.
— Я выполняю свой долг, и совесть моя спокойна. А там — будь что будет!
Достойная монахиня возвратилась в отчаянии домой и со всякими предосторожностями дала понять Мадьяне, что ее демарш [211] не увенчался успехом.
Бедная девушка воскликнула:
— О! Палач! Презренный палач! Пусть он будет проклят навеки!
Совершенно обезумев от горя, она так быстро выбежала из дома, что ее не смогли удержать. Интуитивно Мадьяна устремилась к тюрьме. Ее топографические [212] познания Сен-Лорана позволили несчастной прийти туда очень быстро. Мустик и Фишало уже были там и молча бродили вокруг мрачных зданий. Часовой грубым голосом крикнул им: «Отваливайте!» Но Мустик, не ведавший сомнений, продолжал свой обход. Его звонкий голос достиг самых потаенных углов темницы:
— Ладно, старина! Что случилось? Разве нельзя немного побродить, чтобы посмотреть и удовлетворить свое любопытство путешественника?
Солдат вскинул ружье и пригрозил:
— Убирайся! Еще один шаг, и я стреляю! Мальчик отскочил назад в тот самый миг, когда другой часовой крикнул Мадьяне:
— Уходите!
Мустик схватил девушку за руку и огорченно прошептал:
— Делать нечего, мадемуазель! Мы пришли, чтобы дорогой хозяин смог услышать наши голоса… дать ему понять: друзья здесь и готовы его вызволить отсюда. Удалось ли нам это? Боюсь, что нет.
— Дорогой малыш! Ты прав. Это единственный способ сообщить Полю о присутствии тех, кто его любит, укрепить в нем надежду…
И тут в голове девушки возникла мысль, может быть, несколько экстравагантная [213], но единственно правильная в эту минуту. Она сказала:
— О! Меня Поль услышит!
Удерживая слезы и душившие ее рыдания, Мадьяна начала петь:
Я люблю его, как безумная! Я люблю его, как никогда не любила. Я только что сказала это по-французски И повторю это по-креольски.
При звуках чудесного голоса завороженные солдаты морской пехоты остолбенели. Приказ запрещал людям приближаться к тюрьме, но не запрещал петь.
Мадьяна продолжала, уверенная, что эта наивная, незамысловатая песня долетит до самой дальней темницы.
Я люблю тебя!
Я никогда тебя не покину.
Ты — свеча.
А я — птица
Я птица, птица… о!
Жалостный стон вырвался у нее из груди и прервал пленительные наивные признания, полет звуков, звеневших, как металл, и нежных, как хрусталь.
Собрав всю свою волю, Мадьяна сжала кулаки, напряглась, чтобы не упасть, и продолжала, теряя силы:
Я обожгла крыло.
Нежная моя любовь,
Ах, как я люблю тебя, мой коко..
Мой дорогой, дорогой мой!..
Девушка набрала полную грудь воздуха и победно пропела последнюю строку.
Тотчас же ее стали душить рыдания, долго сдерживаемые слезы потекли из глаз. Изумленные и очарованные часовые глядели на прекрасную плачущую певунью. Их души смягчились при виде ее мук. Но приказ! Неумолимый приказ.
Один из солдат приблизился к несчастной, склонился к ее уху и тихо произнес:
— Мадемуазель, прошу вас, уходите. Это приказ. Не настаивайте… иначе нас посадят в тюрьму.
