проявляющим признаки шизофрении и мании величия».
Знакомый художника, скульптор Бостон Мэйз, уверял, что Хессен совсем не мог спать и в его лице было что-то мертвенное. Он часто разговаривал сам с собой на глазах у всех, забывая о том, что он не один. Он отличался невероятной рассеянностью, отстраненностью и забывчивостью. «Разум, дергающий за привязь».
В некоторых мемуарах упоминалось о том, как по-глупому Хессен пытался приобщиться к энохианской и черной магии. Однако если оставить в стороне лихорадочные попытки художника обрести эзотерическое знание, а также философские и политические статейки, какие Хессен сочинял в тридцатые (и какие навсегда подорвали его репутацию), Майлз Батлер честно признавал, что ему не от чего оттолкнуться, кроме как от сохранившихся рисунков. Поэтому-то он и пытался их расшифровать.
«Работа Хессена была идиосинкразическим и глубоко личным исследованием внутреннего видения, чем-то таким, на что он потратил всю свою взрослую жизнь. В студенческие годы он готовился к этому, занимаясь философией, а затем исследуя экстремальные политические доктрины, пока не понял, что ответы, которых он добивается, лежат вовсе не в области идеологии или верований. Философия и горячечное увлечение фашизмом были, по мнению Хессена, всего лишь сосудами, стоявшими где-то рядом с Вихрем, они были способом приблизиться к нему, симптомами, подготовительным этапом. И только через искусство и погружение в оккультные ритуалы Хессен и смог подойти к пониманию собственного видения мира.
Вихрь был для него тем местом, где, по собственному убеждению Хессена, он обязательно окажется после жизни: истинным и окончательным пунктом назначения человеческого сознания, жуткой, лишенной света, вращающейся вечностью, которая постепенно разлагает душу на фрагменты; по сути непрекращающимся кошмаром, где индивид никак не может повлиять на процесс своего неизбежного распада. Личность, воспоминания превращаются в ошметки, и под конец сознание в силах замечать только страх, боль, непонимание, ощущение загнанности в ловушку, потерянность и одиночество. То есть по сути — ад. Паранормальные явления представляют собой всего-навсего последние судороги потерянных душ, которые пытаются вернуться к жизни на краю Вихря, туда, где стены, отделяющие их мир от нашего, тоньше и проницаемее всего».
В следующей главе рассказывалось об одержимости Хессена смертью; Он был убежден, что его единственный шанс расшифровать смысл существования — изучить процесс умирания.
«…когда человеческое сознание понимает, что настал конец, и его диалог с обреченным обрывается.
Яснее всего можно увидеть то, что происходит после жизни, на самый короткий миг, в посмертной маске, в выражении лица покойника, особенно если открыты глаза. Глаза позволяют нам немного приблизиться к материи, что мы называем душой, и к тому месту, куда она ускользает. Именно в глазах умирающего я впервые увидел Вихрь.
И то, чем мы сумеем стать при жизни в самых сокровенных глубинах себя, и определяет наше положение в следующем существовании».
Из всей этой галиматьи получалось, что Хессен был убежден в наличии некоего дуализма, подобно Фрейду и Юнгу, но только на более мистическом и зловещем уровне.
«Из своих исследований психических феноменов в двадцатые и изучения людей, обладающих способностью говорить на разных языках, Хессен заключил, что существует как минимум два „я“, которые постоянно присутствуют и живут в одном теле. То из них, что видно всему миру и называется личностью, в лучшем случае — искаженный образ, примерная копия, созданная нами самими по необходимости, для того, чтобы выжить. Но когда этот образ исчезает — либо в момент смерти, либо в приступе помешательства или в любом другом состоянии измененного сознания, а чаще всего во сне, — можно заметить промельк другого „я“.
Хессен всю жизнь пытался отыскать это другое „я“ всеми доступными методами: отключал сознание с помощью оккультных ритуалов, гипноза, автоматического письма или живописи. Его не интересовало ничего, кроме этого другого „я“. И через общение с другим „я“, понимание и полный контроль над ним еще при этой жизни, человек, по убеждению Хессена, мог достичь не только понимания своего будущего существования внутри Вихря, но и подобия жизни на духовном плане — или же жизни после смерти. Той живости, которая служит мостом между смертным миром и тем другим, жутким миром, расположенным совсем близко, но все-таки скрытым, недоступным невооруженному взгляду и обычным чувствам.
До сих пор не поддающееся логическому и разумному описанию, его творчество должно было восприниматься как чистый и внезапный промельк другого „я“, обычно проявляющего себя либо во сне, либо в состоянии эйфории, либо в момент умственного распада; „я“, что постоянно обитает в Вихре среди тех, кого Хессен называл населением Вихря. Потому понять и оценить его и его работы по-настоящему способно только то другое я.
Отчаяние, ощущение себя не на своем месте, измененное сознание, психическая неустойчивость и депрессивное оцепенение — все это проявления вечно движущегося, нескончаемого Вихря, доказывающие его близость, его ежесекундное вращение вокруг наших коротких, непоследовательных жизней».
Отхлебнув вина и сменив позу, чтобы размять затекший локоть, Эйприл нахмурилась. Она вернулась к первым главам, где описывались сохранившиеся работы, ранние наброски Хессена с мертвыми животными и уродами. Еще подростком в школе Слейда тушью, пером и карандашом он упорно запечатлевал на бумаге головы мертвых зайцев, белозубые оскалы освежеванных ягнят и чудовищные врожденные физические недостатки людей.
«От того периода не сохранилось ни одной классической обнаженной натуры, хотя Хессен был обязан делать подобные рисунки в школе Слейда. До нас дошли только очень точные изображения мертвых животных и искалеченных людей.
Мертворожденные тройняшки, законсервированные головы больных, раздутые черепа из числа экспонатов Королевского хирургического колледжа были его излюбленными сюжетами. Из чудовищных врожденных деформаций, какие встречались у детей, он пытался выкристаллизовать и передать в полной мере такие образы, которые порождали бы в зрителе ужас и отвращение. Внезапное неприятное изумление, неспособность отвести взгляд, крайняя заинтересованность и ошеломление — вот та реакция, какой он хотел добиться от публики.
„Безобразие куда изобильнее красоты“, — писал Хессен в своем провальном журнале. В разложении, искривлении и уродстве он находил дополнительные доказательства того, что Вихрь обитаем.
Населяя свои одержимые работы кадаврами и частями тела, ведущими собственную жизнь, он породил анимизм. Как будто бы после жизни, после конца своего „я“, новая жизнь проявляется через чувства и воспоминания телесных останков — того, чем каждый становится после смерти, точнее, того, что оказывается запертым внутри Вихря».
В главе о том, как художник создавал гибриды животных и людей, — следующий период творчества, «гротескные фигуры, пораженные отчаянием и искаженные болью, которые принесли Хессену небольшую славу уже после смерти», — Эйприл узнала гораздо больше, чем хотела, об уходе Хессена в примитивизм.
«Пока еще несвободное, его творчество не вполне избавилось, хотя он того не сознает, от знаний, полученных в школе Слейда, от влияния итальянских мастеров. „Сгорбленный человек, схватившийся за голову“, „Беззубая женщина, пьющая чай из блюдца“ и другие ранние метафорические рисунки отражают радикальное попрание традиционной эстетики и понимания красоты в западной живописи, однако же они пока еще — только намек на будущий собственный голос, на почерк, который сделается безошибочно узнаваемым незадолго до того, как он перестанет творить. И чем ближе к концу вереницы уцелевших работ,
