– Ждем, когда принесут ядра, сэр, – объяснили они. В этот момент появился Дей, несший в сетке пушечные ядра.
– Решил оказать ему последнюю услугу, – сказал старший канонир, ловко укладывая груз в ногах у трупа. – Мы с ним вместе плавали на «Фебе». Он и тогда часто болел, – поспешно добавил он.
– Что правда, то правда. Том никогда не отличался крепким здоровьем, – подтвердил один из помощников парусных дел мастера, сломанным зубом перерезая нитку.
Известная деликатность этих слов имела целью утешить Стивена, потерявшего пациента. Несмотря на все его старания, больной, в течение четырех суток находившийся без сознания, так и не пришел в себя.
– Скажите мне, мистер Дей, – сказал доктор после того, как помощники парусного мастера ушли, – много ли он выпил? Я спрашивал об этом его друзей, но они отвечают уклончиво, то есть лгут.
– Конечно, лгут, лгут, сэр, поскольку пьянство запрещено уставом. Много ли он пил? Видите ли, Том дружил со всеми, так что пил вдоволь. То там, то здесь дадут ему глоток – другой. Выходило что-то около литра в день.
– Литр. Что ж, литр – это много. Но я все – таки удивляюсь тому, что такое количество вина могло убить человека. Если смешать три части вина с одной частью воды, то получается шесть унций напитка – смесь хмельная, но не смертельная.
– Господи, доктор, – ответил канонир, с жалостью посмотрев на Стивена. – Никакая это не смесь, а ром.
– Так он выпил литр рома? Чистого рома? – воскликнул Стивен.
– Вот именно, сэр. Каждый член экипажа получает пол – литра в день. Сюда-то и добавляют воду. Ах боже ты мой, – засмеялся он негромко и легонько похлопал бездыханного беднягу, – если бы матросы получали пол – литра грога, на три четверти разбавленного водой, то на судне разразился бы бунт. И поделом.
– Так на каждого приходится по пол – литра спиртного в день? – вскричал Стивен, побагровев от гнева. – Целая кружка? Скажу об этом капитану – пусть выливает эту отраву за борт.
– Итак, мы предаем сей прах глубинам морским, – произнес Джек Обри, закрывая молитвенник.
Товарищи Тома Симонса наклонили доску, послышалось шуршанье парусины, негромкий всплеск, и ввысь бесконечной чередой стали подниматься пузырьки воздуха.
– А теперь, мистер Диллон, – проговорил капитан, словно продолжая молитву, – полагаю, мы можем продолжать заниматься оружием и покраской.
Шлюп лежал в дрейфе, находясь далеко за пределами видимости Барселоны. Вскоре после того, как тело Тома Симонса опустилось на глубину четыреста саженей, «Софи» почти успела превратиться в белоснежный сноу с выкрашенным чернью фальшбортом и бестропом – куском перлиня, натянутым вертикально, изображавшим трисельную мачту. Установленное на полубаке точило медленно вращалось, оттачивая клинки и острия абордажных сабель и пик матросов, абордажных топоров и тесаков морских пехотинцев, мичманских кортиков и офицерских шпаг.
На борту «Софи» вовсю кипела работа, но обстановка на судне царила мрачная. Вполне естественно, что товарищи умершего, да и вся вахта были удручены (Том Симонс был общим любимцем – и вдруг такой страшный подарок ко дню рождения). Печальное настроение подействовало и на остальных моряков, поэтому на полубаке не было слышно ни песен, ни шуток. Но атмосфера в целом была спокойной, располагающей к раздумьям, ни злобы, ни угрюмости не ощущалось. Однако Стивен, лежавший на своей койке (он всю ночь бодрствовал, оставшись наедине с беднягой Симонсом), пытался определить, в чем дело. Что это – подавленность? Страх? Предчувствие важных событий? Он думал об этом, несмотря на раздражающий шум, производимый Деем и его командой, которая перебирала ядра, счищая с них ржавчину и кидая на лоток, по которому они скатывались в ящики для хранения. Сотни и сотни четырехфунтовых ядер с грохотом сталкивались между собой, и под этот шум доктор, сбившись со счета, уснул.
Он проснулся, услышав собственное имя.
– Увидеть доктора Мэтьюрина? Нет, конечно нельзя, – послышался из кают-компании голос штурмана. – Можете оставить ему записку, а за обедом я ему передамее – к тому времени он проснется.
– Я хотел спросить его, чем объясняется поведение лошади, не желающей повиноваться, – неуверенным голосом произнес юный Эллис.
– Кто это велел вам задать этот вопрос? Наверняка этот придурок Бабингтон. Стыдно быть таким лопухом, проведя пять недель в море.
Выходит, невеселая атмосфера не достигла мичманского кубрика, а может, успела измениться. Стивен размышлял о том, что молодежь живет совершенно обособленной жизнью и их счастье не зависит от обстоятельств. Он вспоминал собственное детство, когда он жил одним днем, – ни прошлое, ни будущее его не интересовали. В этот момент послышался свист боцманской дудки, звавшей на обед; в животе у него заурчало, и он перекинул ноги через ограждение койки. «Я стал дрессированным морским животным», – подумал доктор.
То были первые сытые дни их крейсерства; на столе все еще не переводился хлеб, и Диллон, пригнув голову, чтобы не удариться о бимс, отрезав себе порядочный кусок бараньего седла, произнес:
– Когда вы выйдете на палубу, то увидите чудесные перемены. Вы убедитесь, что из шлюпа мы превратились в сноу.
– С добавочной мачтой, – пояснил Маршалл, подняв три пальца.
– Неужели? – спросил Стивен, поспешно протягивая свою тарелку. – А зачем, скажите на милость? Для скорости, удобства, красоты?
– Чтобы одурачить противника.
Трапеза сопровождалась спорами о военном искусстве, сравнением достоинств магонского и чеширского сыров и рассуждениями о величине глубин Средиземного моря на небольшом расстоянии от берега. Стивен еще раз отметил характерную черту моряков (несомненно, традиция среды, в которой люди поневоле должны учиться терпимости), благодаря которой даже такой неотесанный тип, как казначей, способствовал
