такой спешки стало желание Джека увезти его из Бомбея до возвращения Каннинга и Дианы. Без сомнения, им руководили благие побуждения, без сомнения, он опасался встречи двух соперников. Задумано все было блестяще, но хотя Стивен находился под юрисдикцией флотских законов, сдвинуть его было не так то просто. Ему всю жизнь было плевать на законы.
Мэтьюрин разделся, ополоснулся и сел писать послание Диане. Оно не пошло — тон был взят неверно. Другой вариант: от пота, стекающего по пальцам, буквы расплылись. Каннинг — опасный противник: умный, скрытный, стремительный. Если, конечно, его можно считать врагом — постоянный риск выдать себя, жизнь в условиях византийских хитросплетений и заговоров не проходят даром. Тошно от постоянной лжи и интриг, мучает безнадежная ностальгия по прямым, ясным отношениям, по чистоте. Еще один лист: пришли известия, что в море враг… просьба извинить за внезапный отъезд… расчет на встречу в Калькутте… напоминание про обещание показать тигра… наилучшие пожелания мистеру Каннингу… мольба не оставить своей добротой его маленькую протеже… — он все-таки решил выкупить ребенка.
«Это заставляет вспомнить о кошельке», — сказал он вслух. Разыскав этот маленький холщовый мешочек, Стивен повесил его на шею и облачился в некое подобие рубахи. Наружу, на чистый, прохладный воздух. Снова по улицам, уже более людным — огородники спешат доставить свой товар: ручные тележки, ослики, повозки, запряженные быками и верблюдами, осторожно прокладывают путь в предрассветной тьме, в сопровождении свиты дворовых собак. На базарах повсюду мерцают лампы и тигли, слышится гул. Люди разбирают свои кушетки, занося их в дом или превращая в сиденья. Вперед, мимо караван-сарая «Гхарваль», мимо францисканской церкви, мимо джайнистского храма — на ту улочку, где живет Диль.
Улочка необычно многолюдна, народ заполняет ее по всей ширине, и только благодаря тому, что он пристроился вслед за быком брамина, Стивену удается пробиться к треугольной будке, сколоченной из досок и подпертой шестом. Перед домиком сидит старуха, справа от нее горит дрожащим светом лампа, слева расположился одетый в белое человек. Перед старой женщиной лежало тело Диль, частично прикрытое куском ткани. На земле котелок с несколькими бархатцами и четырьмя медными монетами внутри. Столпившиеся перед старухой люди мрачно слушали ее рассказ, ведомый резким, злым голосом.
Стивен уселся во втором ряду — рухнул на землю со стоном, ноги словно подкосились, — и ощутил, как нестерпимая боль заполняет сердце. Ему столько раз приходилось видеть мертвецов, что ошибки быть не могло. После осознания тяжелой правды, он заставил себя очнуться. Старуха просила подать милостыню, она прервалась, говоря брамину, что нужно совсем немного дров, спорила с ним, настаивала. Люди старались помочь: добрым словом, сочувствием или молитвой. В котелок упало еще несколько монет, но округа была жутко бедной, и денег не хватало и на полдюжины поленьев.
— Здесь нет никого из ее касты, — произнес сосед Стивена, другой пробормотал, что это очень плохо — о погребальном костре должны позаботиться ее люди. Но надвигается голод, и никто не решался выйти за рамки своей собственной касты.
— Я из ее касты, — сказал Стивен, тронув за плечо сидящего впереди человека. — Скажи старухе, что я покупаю ребенка. Друг, скажи этой женщине, что я куплю ребенка и унесу его. И позабочусь о костре.
Человек оценивающе посмотрел на Стивена: отсутствующий взгляд, впалые щеки, морщинистые и грязные, волосы спадают на лицо — это может быть сумасшедший, а может и дальний родственник. Мужчина оглядел соседей, ощутил их молчаливое одобрение и сказал:
— Бабушка, вот святой человек из твоей касты: из милосердия он выкупит ребенка и унесет его, и позаботится о костре.
Разговоры, шум, потом мертвая тишина. Стивен почувствовал, как мужчина снова надел кошелек ему на шею, заправляя шнурок под рубашку.
Через мгновение он встал. Лицо Диль было бесконечно спокойным; когда пламя вздрагивало, казалось, что по нему пробегает загадочная улыбка, но при ровном свете лицо становилось безмятежным, как море — невозмутимым и сосредоточенным. На руках виднелись отметины в тех местах, где с них сорвали браслеты, но отметины были слабыми: не было ни борьбы, ни отчаянного сопротивления.
Он поднял ее, и в сопровождении старухи, нескольких друзей и брамина понес к берегу, устроив ее голову на своем плече. Когда они миновали базар, наступил рассвет; перед ними были уже три похоронные процессии, а за продавцами дров простирался берег прохладного моря.
Молитвы, омовение; песнопения, омовение. Он возлагает ее на костер. Бледные в свете солнца языки пламени, мощный треск сандаловых поленьев, столб дыма поднимается все выше и выше, слегка отклоняясь в сторону под действием морского бриза.
—
Глава восьмая
«Сюрприз» стоял на одном якоре, уже на фарватере. Ветер был попутный, прилив почти достиг высшей точки, и капитан, стоя у поручней, угрюмо озирал далекий берег. Руки его, сцепленные за спиной, время от времени с силой сжимались. Юный Черч, пребывая без видимых причин в отличном настроении, вылетел из мичманского кубрика в напряженную тишину и был встречен предостерегающим взглядом своего товарища Кэллоу.
— Опасайся шквала, — прошептал тот ему.
Джек уже заметил, что от флагмана отвалила шлюпка, но не эту шлюпку он ждал — то был обычный катер с линейного корабля, с офицером и его рундучком на кормовой банке: по возвращении из охотничьей экспедиции вглубь страны жизнерадостный адмирал направлял Обри нового первого лейтенанта. Шлюпка, которую ждал Джек, скорее всего будет туземной, зачуханной, и именно ее выглядывал капитан даже в тот момент, когда катер подошел к русленю и офицер поднялся на палубу.
— Стауртон, сэр, — отрекомендовался он, снимая шляпу. — Прибыл на борт, с вашего позволения.
— Рад наконец-то видеть вас, мистер Стауртон, — ответил Джек с наигранной улыбкой на хмуром лице. — Давайте пройдем в каюту. — Прежде чем уйти, он еще раз бросил взгляд в сторону берега, но ничего не увидел.
Пока Джек читал письмо адмирала, они сидели молча. Стауртон исподволь разглядывал своего нового капитана. Предыдущий был мрачным, замкнутым типом, он много пил, враждовал со своими офицерами, постоянно выискивал виноватых и устраивал порки шесть раз в неделю. Стауртон, как и прочие офицеры, из чувства самосохранения, вынужден был склонить голову перед тираном. Между тем им удалось превратить «Нарцисса» в лучший (с точки зрения внешнего лоска) корабль к востоку от Гринвича — реи переставлялись за двадцать две секунды! — настоящий красавчик-фрегат с самыми высокими на флоте показателями по наказаниям и дезертирству.
За Стауртоном утвердилась репутация первого лейтенанта — «рабочей лошадки». Он вовсе не напоминал надсмотрщика за рабами — приличный молодой человек, здоровый, чисто выбрит, добросовестный и живой; но Джеку было известно, какие всходы дает привычка к власти. Отложив письмо адмирала, он сказал:
— Думаю, вам известно сэр: на каждом корабле свой порядок. Не хочу критиковать никого из командиров, хочу только дать понять, что за порядок у меня на «Сюрпризе». Некоторым нравиться, когда палуба похожа на бальный зал: мне тоже, но это должен быть боевой бальный зал. Артиллерийская и морская практика превыше всего, и никогда не будет отличной военной машиной корабль, если это корабль не «счастливый». Если кто-то из парней ловко управляется с парусами и без промаха бьет в цель, мне наплевать, если под корронадой у него найдется завалявшийся кусок троса. Говорю с вами с глазу на глаз, ибо не хотел бы прилюдно разглашать это, но мне не кажется правильным, когда человека подвергают порке за горсть пеньки. И вообще, у нас на «Сюрпризе» не слишком любят оснащать решетку люка. Если команда знает свое дело и изначально приучена к должной дисциплине, это значит, что офицер, не способный управляться с нею без рукоприкладства и порки, просто находится не на своем месте. Мне не по
