свет. Улыбнувшись сам себе при мысли о том, что вот сейчас увижу Джона Дивни, я, стараясь не шуметь, подошел к окну и заглянул в него.
Ничего противоестественного или необычного я не увидел, но испытал очередное потрясение, от которого все внутри похолодело. А я-то думал, что такие потрясения навсегда остались в прошлом! У стола стояла какая-то женщина, держа в руках то ли просто тряпку, то ли что-то из одежды. Она смотрела в сторону камина, на полке которого стояла лампа, и что-то быстро говорила, обращаясь к кому-то, кто сидел у камина. Но самого камина с того места, где я стоял, не было видно. В женщине я признал Пегин Миерс, на которой Джон Дивни, по его словам, хотел когда-то жениться. То, как она выглядела, поразило меня значительно больше, чем само ее присутствие в моей кухне. Она невероятно подурнела, постарела, растолстела и поседела. Женщина стояла ко мне боком, и я видел, что она беременна. Хотя слов ее я не слышал, но по выражению на ее лице и по той скорости, с которой двигались ее губы, заключил, что она сердита. Я не сомневался, что она обращается к Джону Дивни, который скорее всего сидел спиной к ней и лицом к огню. Я, не задерживаясь более у окна и не пытаясь разгадать, что же там в кухне, собственно, происходит, пошел к двери и, открыв ее, зашел вовнутрь, остановившись у порога. С одного взгляда я увидел у камина двух человек — совсем молоденького юношу, которого я никогда ранее не видел, и моего старого приятеля Джона Дивни. Он сидел, повернувшись в полуоборот ко мне, и вид его поражал не менее, чем вид Пегин Миерс. Дивни невероятно растолстел, растерял все свои каштановые волосы и стал совершенно лысым. Его когда-то сильное лицо оплыло жиром и висело складками. На полу, рядом со стулом, на котором он сидел, стояла открытая бутылка виски, а в том его глазу, который я видел с того места, где стоял, сверкал довольный пьяный огонек. Дивни медленно и лениво повернул голову к двери, привстал на стуле и издал вопль, который пронзил меня, затопил весь дом и унесся гулять жутким эхом под небесной твердью. Он вперил в меня застывший взгляд своих окаменевших глаз, а лицо его как-то сморщилось и превратилось словно бы в бледную тряпку, под которой вяло оползали куски жира. Он несколько раз, щелкнув зубами, открыл и закрыл рот, будто какой-то механизм, а потом завалился на пол лицом вниз, издав еще один ужасный вопль, перешедший в душераздирающие стоны.
Я очень испугался и, наверняка смертельно побледневший, стоял в дверях, не зная, что предпринять. Мальчик бросился к Дивни и попытался его поднять с полу. Пегин Миерс, испуганно вскрикнув, быстро, по- беременному, поковыляла к лежащему Дивни. Вдвоем они перевернули его на спину. Лицо его исказила отвратительная, застывшая гримаса ужаса. Я видел, как его глаза на перевернутом вверх ногами лице нашли меня, и он тут же издал еще один пронзительный вопль, а изо рта гадко зазубрилась пена. Я сделал несколько шагов по направлению к Дивни, чтобы помочь поднять его с полу, но он вдруг стал конвульсивно трястись и с совершенно безумными глазами принялся орать, задыхаясь и давясь словами: «Уходи, уходи, уходи!» — в них было столько непередаваемого ужаса, что я застыл на месте, потрясенный и в полном смятении. Пегин, не отрывая глаз от Дивни и не глядя на побледневшего мальчика, подтолкнула его рукой по направлению к двери и крикнула:
— Томми, беги к доктору и тотчас приведи его! Видишь, твоему отцу плохо! Быстрей, быстрей!
Мальчик пробормотал что-то нечленораздельное и пробежал мимо меня к двери, не удостоив меня и взглядом. Дивни продолжал лежать на полу, но теперь он закрыл лицо руками, постанывая и бормоча что- то невразумительное. Женщина опустилась на колени и пыталась приподнять ему голову так, чтобы ему было удобнее. Она плакала и причитала, повторяя снова и снова: она знала, что такое рано или поздно случится, если он не перестанет пить. Я сделал еще один шаг по направлению к ней и негромко сказал.
— Могу я вам чем-то помочь?
Но она не обратила на меня никакого внимания, даже не взглянула на меня. Однако на Дивни мои слова произвели исключительно сильное впечатление — он пронзительно завизжал, и звук, если бы не оказался приглушенным руками, громок был бы совершенно невероятно. Потом Дивни начали сотрясать удушающие его рыдания, и он столь плотно прижал руки к лицу, что я видел, как ногти его впились в дряблую белую кожу за ушами. Смятение мое начинало превращаться в панику. Происходящее казалось особенно страшным, потому что оставалось совершенно непонятным. Я сделал еще один шаг вперед.
— Если позволите, — обратился я громким голосом к Миерс, — я подниму его и отнесу в кровать. Думаю, что с ним все в порядке, просто он немного перебрал виски.
И опять женщина не обратила на меня никакого внимания, а вот Дивни забился в таких судорогах, что на него страшно было смотреть. Он попытался ползти и перекатываться одновременно; его руки и ноги двигались совершенно нелепо и как-то независимо от остального тела. Наконец, перевернув по дороге бутылку с виски, из которой полилось на пол ее содержимое, он дотащил себя до камина, где замер бесформенной грудой, издавая стоны и вскрикивая, словно от сильной боли. У меня от этих криков кровь стыла в жилах. Женщина, жалобно всхлипывая, поползла на коленях вслед за Дивни. Склонившись над ним, она стала сквозь слезы бормотать какие-то успокаивающие слова, а он в ответ разразился рыданиями. Он говорил что-то некими обрывками — это был бред умирающего, но кое-какие слова складывались в смысл. Они касались меня — Дивни просил меня уйти, он говорил, что меня нет, что я не существую; он говорил, что я умер; он говорил, что в большом доме, куда он меня отправил за черным ящичком, под половицей он вместо ящичка положил бомбу, мину, и что, когда я к ней прикоснулся, она взорвалась, и что он, с того места, где я его оставил сидящим на заборе, видел, как дом взлетел на воздух. Ты умер, повторял он, ты давно умер. Он кричал благим матом и требовал, чтобы я уходил, чтобы я оставил его в покое. Он визжал и вопил: ты умер, ты умер, ты умер шестнадцать лет назад!
— Господи помилуй! Он умирает! — воскликнула женщина, заливаясь слезами.
Трудно сказать, удивило ли меня то, что сказал Дивни. Я даже затруднился бы сказать, поверил ли я его словам. В голове у меня сделалось как-то легко, светло и словно бы бело. Я долго стоял на одном и том же месте без движения и без мыслей. А потом мне показалось, что я вообще зашел не в свой дом, а две фигуры, распростертые на полу, показались мне совсем незнакомыми людьми, которые почему-то стенали, и рыдали, и причитали.
— Он умирает, он умирает, — подвывала женщина.
Сквозь открытую дверь задувал холодный, пронизывающий ветер, и огонек масляной лампы пугливо прыгал и колебался. И я решил, что пришло время мне уходить. Повернулся и поковылял к двери. Выйдя наружу, я обошел дом вокруг, но возле парадной двери не обнаружил своего велосипеда. Велосипед исчез. Поисками его мне почему-то не захотелось заниматься. Я отправился к дороге, прочь от дома, и, добравшись до нее, повернул налево. Ночь уже прошла, скончалась, и на ее останках забрезжил рассвет, принесший с собой резкий, хлесткий ветер. Небо окрасилось в сероватые тона и предвещало что-то недоброе. На западе громоздились черные рассерженные тучи. Тучи вздувались, вспухали, перенасытившись и перенаглотавшись той мерзости, которую они готовились изрыгнуть назад на землю, чтобы потопить в ней всю ее безотрадность. Я чувствовал себя печальным, пустым и начисто лишенным каких бы то ни было мыслей. У деревьев, стоявших вдоль дороги, в свое время срезали верхушки, и теперь множество выросших на срезе и почему-то безлиственных ветвей уныло раскачивалось на ветру. Высокие травы у дороги выглядели грубыми и гадкими. Чуть подальше от дороги, с обеих сторон ее, начинались болота и заболоченные низины, простиравшиеся вдаль насколько хватал глаз. Небо по оттенку сделалось похожим на лицо смертельно бледного человека.
Ноги мои несли мое почти бесчувственное тело вперед, миля за милей, дорога оставалась все такой же неровной, ухабистой и унылой. В голове гудело совершеннейшей пустотой. Я не мог припомнить, кто я, где я и зачем вообще существую на этой земле. Мною владело чувство одинокости, покинутости и заброшенности, но при этом меня совершенно не заботило то, что произойдет со мной дальше. Глаза моего разума были широко раскрыты, но ничего не видели — мозг мой был пуст.
Однако в какой-то момент я обнаружил, что мое собственное существование представляет для меня некоторый интерес, и стал обращать внимание на то, что меня окружало. Когда я подошел к повороту дороги, почти сразу за ним передо мной открылось поразительное зрелище. Метрах в ста от дороги я увидел дом, который вызвал у меня недоумение и даже замешательство. Он выглядел нарисованным, словно на придорожной рекламе, причем нарисованным неубедительно, неверно и вообще из рук вон плохо. Казалось, что у дома начисто отсутствует третье измерение — глубина. Высота есть, ширина — также, а вот глубины нет. Такое изображение не могло бы обмануть и ребенка — даже несмышленое дитя не поверило бы в то, что перед ним настоящий дом, а не плохо нарисованная картинка. Но не эта неумелость так поразила меня — в конце концов я и раньше видывал предостаточное количество плохо нарисованной рекламы, словно на
