А где же третий? (Третий полицейский)

— Я обнаружил: когда что-то делаешь, то делаешь это, потому что тебя попросили или предложили тебе сделать это, и просящим может быть кто угодно — или ты сам, или кто-нибудь другой, вне, так сказать, тебя. Надо заметить, что некоторые из поступающих предложений вполне хороши и похвальны, а некоторые — даже восхитительны. Но большинство из них плохи, более того, являются грехами, ну, в общепринятом понимании того, что такое грех. Я не очень мудрено изъясняюсь? Ты меня понимаешь?

— Прекрасно понимаю.

— Я бы сказал так: на три плохих предложения или просьбы приходится одно хорошее.

А я бы сказала, что одно хорошее приходится не меньше, чем на шесть плохих.

— Так вот, придя к такому пониманию, — продолжал старик, — я решил отвечать «нет» на каждое предложение, на каждый вопрос, на каждую просьбу, откуда бы они ни исходили — от меня самого или кого-нибудь другого вне меня. Это было простое решение, надежное и верное, но поначалу следовать ему было весьма трудно, иногда требовались героические усилия, чтобы не поддаться, и, представь себе, я ни разу не поддался, ну, не поддался полностью. Много лет прошло с тех пор, как я в последний раз сказал «да». Никто из ныне живущих, никто из когда-либо живших людей не отказал в таком количестве просьб и не дал столько отрицательных ответов, как я. Я отвергал, я не соглашался, я отказывался, я противился, я отрицал невероятное число раз.

Великолепная и исключительно необычная линия поведения. И вообще — все это исключительно интересно и благотворно-целительно. Каждое слово — целая, законченная проповедь. Исключительно, исключительно душеполезно и нравственно чисто.

— Исключительно интересно, — сказал я вслух, обращаясь к Мэтерсу.

— И вот что я еще скажу: такой жизненный принцип ведет к умиротворенности и создает чувство удовлетворенности. Тебе уже не задают лишних вопросов или вообще не задают вопросов, так как знают: ответ всегда будет один и тот же — «нет». А через некоторое время всякие мысли, которые заведомо обречены на неисполнение и неудачу, которые все равно будут отвергнуты, поленятся вообще прийти в голову.

— Но ведь бывает же так, что если от всего отказываешься, то лишаешь себя каких-то самых простых удовольствий, и жить тогда становится скучно, — начал я излагать мысль, которая не поленилась прийти ко мне в голову. — Ну вот, например, если бы я взял и предложил вам стаканчик виски, а вы бы...

— Те немногие знакомцы, с которыми я еще знаюсь, — перебил меня старик, — обычно проявляют достаточно предусмотрительности и такта и устраивают подобные предложения таким образом, что я могу оставаться верным своему принципу и в то же время принимать предлагаемый виски. Меня спрашивали — и не единожды, заметьте, — спрашивали так: не откажусь ли я от виски или от чего-нибудь там другого...

— И ответ был: нет, не откажусь?

— Ну конечно!

Джоан в ответ на это признание старика ничего не сказала, и я почувствовал, что оно пришлось ей не по нраву. Мне показалось, что ей стало как-то неловко и неудобно пребывать во мне. Похоже было, что и Мэтерса охватило какое-то беспокойство. Он склонился над чашкой, словно совершал какое-то таинство. Потом стал пить чай так, будто вливал его в пустую, гулкую бочку.

Истинный праведник.

Опасаясь, что приступ разговорчивости у старика неожиданно закончился, я решил растормошить его следующим вопросом:

— А не знаете ли вы, где сейчас тот черный металлический ящичек, который еще совсем недавно находился вон в той дыре под полом?

И я показал пальцем на отверстие в полу. Старик неопределенно покачал головой, но ничего не сказал.

— Вы отказываетесь сообщить мне, где теперь этот ящичек?

— Нет, не отказываюсь.

— А возражаете ли вы против того, чтобы я его взял?

— Нет, не возражаю.

— Ну, в таком случае, где же он?

— А как тебя зовут? — вдруг резко спросил старик.

Этот вопрос меня весьма озадачил. Он не имел никакого отношения к тому, о чем мы беседовали, но более всего меня поразила не его неуместность, а то, что при всей простоте вопроса я не мог на него ответить. Меня это потрясло — я не помнил, как меня зовут, не знал, кто я такой, не мог сказать, откуда явился, зачем нахожусь в этой комнате. Я понял, что ни о чем не могу сказать с определенностью, ни о чем, кроме одного — я наверняка знал, что ищу черный металлический ящичек. Ошибся: я знал еще, что старика, сидящего на стуле, зовут Мэтерс и что его убили ударами велосипедного насоса и лопаты. А вот имени своего я не знал.

— У меня нет ни имени, ни фамилии, — удрученно пробормотал я.

— Ну вот видишь, как же я в таком случае могу сказать тебе, где находится этот ящичек? Ведь ты даже и расписку в его получении подписать не сможешь! Так не положено. Это все равно, что бросать деньги на ветер или кольца дыма из трубки пускать. Если у тебя нет ни имени, ни фамилии, как же ты сможешь оформлять юридически заверенную бумагу?

— А разве это сложно — взять себе какие-нибудь имя и фамилию? — нашелся я. — Чем плохая фамилия — Дойл или Спилмэн? И Свини ничуть не хуже, и Хардимэн, и О’Гэра — тоже хорошие фамилии. Выбор есть, и большой выбор. В отличие от большинства других людей мне вовсе не обязательно носить одну и ту же фамилию.

— Мне не нравится фамилия Дойл, — пробурчал старик, но чувствовалось, что на самом деле ему все равно.

Выбирай фамилию Бари. Синьор Бари — знаменитый тенор. Когда великий певец появлялся на балконе собора Святого Петра в Риме, не менее полумиллиона человек собиралось на огромной плошали, чтобы его послушать. Вся пьяцца была забита народом так, что и яблоку негде было упасть.

К счастью, эти слова были слышны только мне и не слышны — в обычном понимании этого слова — никому другому. Мэтерс стал вглядываться в меня еще пристальнее.

— А какой твой цвет? — вдруг спросил он.

— Мой цвет?

Я растерялся, не понимая, что он имеет в виду.

— Ты что, разве не знаешь, что у каждого человека — и у тебя тоже — есть свой цвет?

— Эээ... ну... довольно часто мне говорят, что у меня красное лицо.

— Я совсем не это имею в виду.

Внимай каждому его слову. Наверняка он сейчас расскажет что-нибудь очень интересное. И поучительное.

Я понял, что мне следует подробнее расспросить старика про цвет.

— Вы отказываетесь пояснить свой вопрос о цвете?

— Нет, не отказываюсь.

Мэтерс плеснул еще чаю себе в чашку.

— Ты, без сомнения, должен знать, что у каждого ветра свой цвет.

Мне показалось, что старик зашевелился на своем стуле — наверное, примостился поудобнее, — и произвел на своем лице какие-то перемены, в результате которых оно приобрело выражение чуть ли не мягкости и благожелательности.

— Нет, ничего такого я не замечал, — вынужден был признать я.

— Знай же, в литературах всех древних народов можно обнаружить свидетельства того, что древним было известно, что у каждого ветра есть свой цвет[6]. И да будет тебе известно, что имеются четыре основных ветра и восемь дополнительных ветров — и у каждого свой цвет. Ветер с востока — фиолетовый, а с юга — серебристый. Северный ветер непроницаемо черен, а западный — янтарного цвета. В давние времена люди обладали способностью воспринимать эти цвета, они целыми днями сидели на пригорках и наслаждались цветастой красотой ветров. Они видели, как ветер поднимается