– Вы называете его другом, так? – спросила Джоанна.
Он положил руку на перила, чтобы подняться вверх, но домовладелица перекрыла ему дорогу.
– Я с собаками лучше обращаюсь, – сказал Туша, вытирая с лица мерзкую пену своим носовым платком.
– Какие такие собаки?! У меня нет, говорю я вам, никакой собаки! – голосила Джоанна, но Туше удалось, отодвинув ее, подняться наверх.
– Густав, Густав, – позвала она, но я-то знала, что трусоватый Густав и не подумает выйти.
– Иисусу тоже, бывало, не везло, – промямлил Туша, поскользнувшись и грохнувшись на коричневый линолеум.
Бэйба подбежала к нему и помогла подняться. Чуть позже мы отвели его в ванную комнату, чтобы очистить его от остатков пены.
– А что это за коровища там была? – спросил он, посмотрев на себя в зеркало. Глаза у него были жутко красными. Он весь просиял, посмотрев на себя повнимательнее:
– Бэйба, Кэтлин, посмотрите, какой у меня овал лица, мне надо было бы стать кинозвездой или посвятить себя боксу, – сказал он. – Я вместе с Джеком Дойлом и Мовитой… О Мовита, о Мовита, девушка с таинственной улыбкой… Что это за коровища была там?
Джоанна забарабанила в дверь ванной:
– Вы уберетесь из мой дом. Я из хорошей австрийской семьи, мои братья есть доктора и гражданские служащие.
– Бред, – бросил он.
– Какой вред, я не понимайт?
Бэйба попыталась заткнуть ему рот белым полотенцем, но ему все равно удалось пробормотать через этот кляп:
– Вероника стирает лицо Иисуса…
– Валим отсюда, дотанцуем на дороге, – сказала Бэйба, и, ко всеобщему удивлению, ей быстро удалось выпереть его из дома и довести до автобусной остановки. К тому времени было уже почти полвосьмого.
Джоанна обнаружила в кастрюле на плите дюжину яиц. Туша, по-видимому, собирался позавтракать ими, да не успел, а вода выкипела. Она просто взвилась от злости, увидев, что ее соусница сгорела.
– Вы уходить из мой дом сегодня же, – сказала нам Джоанна. – Моя лучшая соусница. Целый дюжина прекрасных деревенских яиц и мой огнетушитель. О, мой бедный Густав! Мы станем нищими! Нет, вот что я вам сказать, я лучше умру, чем стану бедной! – говоря все это, она едва не рыдала, показывая нам ставшие коричневыми яйца.
– Хорошо, – сказала Бэйба, – мы съезжаем.
Она было двинулась наверх, но Джоанна схватила ее за край платья.
– Вы не можеть меня оставлять. Вы мне как дочери. Я же забочусь о вас, чиню одежду…
– Мы съезжаем, – не сдавалась Бэйба.
– Пожалуйста! – в глазах Джоанны уже стояли слезы. – Хорошо, мы подумаем, – сказала Бэйба, но тут Джоанна перехватила ее взгляд, Бэйба мне подмигивала, и поняла, что мы остаемся. Стенания по поводу соусницы возобновились.
Мне хотелось только одного – вернуться в постель, но было уже утро, надо было одеваться и радоваться жизни изо всех сил.
Глава третья
К счастью, была среда, а по средам магазин закрывался после обеда.
Я отвезла бальное платье обратно в прокат и забрала свои фотографии, сделанные уличным фотографом в предыдущую среду. Я чувствовала себя усталой и разбитой от недосыпа и от того, что накануне мы смешали множество разных напитков. Мне хотелось быть богатой, чтобы иметь возможность пить кофе каждое утро или покупать разную новую одежду, чтобы хоть чем-то радовать себя в жизни.
Как обычно, я зашла в книжную лавку на Доусон-стрит, где каждую неделю мне давали бесплатно почитать книжку. Я одолела без отвращения целых двадцать восемь страниц «Дочери домохозяйки» и ушла, потому что мы с Бэйбой условились встретиться на О'Коннелл-стрит.
Спускаясь по каменным ступенькам магазина, я столкнулась с ним. Я заметила его первой и так испугалась, что чуть было не убежала.
– О, это вы! – удивленно произнес он, подняв глаза. Наверное, он забыл как меня зовут.
– Мистер Гейлард, здравствуйте, – произнесла я, стараясь не показать своего волнения. При свете дня его лицо казалось немного другим, более удлиненным и меланхоличным. Ливень соединил нас. Он поднялся под козырек над крыльцом, и мы оказались рядом. Мое тело превратилось в студень, оттого что я стояла рядом с ним и чувствовала его запах. Я уставилась на нелепо длинные носы своих белых туфель, которые потемнели от дождя.
– Ну и что вы все это время делали, кроме того, что были на танцах? – спросил он.
– О, вчера все было прекрасно, прекрасный ансамбль и ужин просто замечательный! – Боже мой, для него это, наверное, было все равно что слушать старую свихнувшуюся посудомойку. Почему я не могла сказать что-нибудь особенное? Почему я не могла рассказать, как я все время думаю о нем?
– Дождь искрится на бурой мостовой, – сказала я вдруг в отчаянном припадке ложного красноречия.
