же стене, что и окно.
Он открыл дверь и вышел в коридор. Потом он открыл еще одну из множества дверей, выходивших туда же, и вошел в комнату, в которой (вряд ли случайно) увидел мистера Пола Шанахэна и мистера Энтони Ламонта — людей той же социальной принадлежности, что и он сам, которым было предназначено стать его близкими друзьями. Странно, однако они уже знали его имя и его врожденную склонность к плотским утехам. И в этой комнате мистер Ферриски тоже почувствовал слабый запах пара. Он заговорил с незнакомцами сначала недоверчиво, но постепенно перейдя на искренний, откровенный тон. Мистер Шанахэн представил себя и мистера Ламонта, объяснил, каков род их деятельности, и был настолько любезен, что достал свои дорогие, на пятнадцати камнях часы с крышкой и позволил мистеру Ферриски оценить свою внешность по отражению на внутренней полированной стороне крышки. Это избавило мистера Ферриски от определенного беспокойства и придало большую непринужденность дальнейшей беседе, которая постепенно перешла к вопросам внешней и внутренней политики, акселерации, вызванной силой земного тяготения, артиллерийского дела, метафорики и общественного здравоохранения. Мистер Ламонт описал приключение, случившееся с ним, когда в качестве персонажа одной из книг он обучал французскому языку и игре на пианино одну чрезвычайно утонченную и деликатную юную деву. В свою очередь, мистер Шанахэн, человек более почтенного возраста, появлявшийся во многих хорошо известных рассказах мистера Трейси, поразвлек слушателей кратким, но живым описанием своих похождений в роли ковбоя, пасшего скот в Рингсенде, одном из пригородов Дублина.
Как-то раз Трейси послал за мной, отдал кое-какие распоряжения и сказал, что это якобы насчет одной из его ковбойских книжек. Через пару дней я уже пас коров на берегах Рингсенда вместе с Коротышкой Эндрюсом и Уиллардом Кривой Пулей — такую парочку крутых ребят не каждый день встретишь. Пасли мы, значит, бычков, ставили им тавро да объезжали жеребчиков в корале — лассо на седле, пушка на боку. (Вот это житуха. А насчет выпивки как?) Выпивки — хоть залейся. А вечерком, узнав, что назавтра надо сделать, залегали себе по койкам с пивком, куревом — всего было вдоволь, только руку протяни, — а тут тебе и учителки шастают, и девки из салуна, и маленькие чернозаденькие девчонки орудуют на камбузе. (Да, вот где не худо бы оказаться.) А потом, черт его дери, заявлялся музыкантишко один, то на скрипочке попиликает, то с дудкой. Играет он, значит, Ave Maria, а мы плачем, как маленькие. Но тут ребята встрепенутся и затянут в голос что-нибудь старое, доброе, вроде «Фил Вырви Глаз» или, к примеру, «Милёнку из Клэра», ядреная штучка. (Это точно.) Да, тешили мы себя как могли. И вот как-то утречком Кривая Пуля, Коротышка, я и еще несколько парней получаем, стало быть, телеграмму, чтобы седлать, значит, коней и скакать не мешкая в Драмкондру к мистеру Трейси за новыми распоряжениями. Мы — по коням, и скачем себе по площади Маунтджой: шляпы на затылке, глаза горят, на каждом боку по кобуре. Прискакали, и что же — ложная, оказывается, тревога. (Ложная тревога! Господи, помилуй! Ну, а дальше что?) Вы погодите чуток — все расскажу своим чередом. Пошли прочь, так вас и так, говорит Трейси. Никаких, мол, я телеграмм никому не давал. Пошли прочь, трам-тарарам, — никак не угомонится, — в ваши прерии, вшивота, говорит, вы только в романы для дамочек на сон грядущий, значит, годитесь! Видок, когда мы обратно скакали, я вам скажу, у нас был прежалкий. Вернулись, глядим — и того хуже, половину наших бычков — фьюить! — Рыжий Кирсей со своим ворьем угнал за границу в Айриштаун. (Да, такое увидеть — все равно что серпом по яйцам.) Верно говорите, сударь. Рыжий Кирсей, ясное дело, работал на другого типа, Хендерсона, который писал еще одну книжку про нашего брата, как они тех же бычков сплавляют в Ливерпуль. (Похоже, он-то взял и отправил ту писульку.) Лихо было сработано, верно? Подкрепитесь-ка, — говорю Коротышке и Кривой Пуле, — путь-дорога нам сегодня не ближняя лежит. Куда путь держать? — спрашивает Кривая Пуля. За этим отребьем, — говорю, — покуда Трейси с нас скальпы не содрал. А где ж чернозаденькие-то? — спрашивает тут Коротышка. Только не говори, — говорю, — что они пару-тройку с собой прихватили. (Так прихватили?) Всех до единой.
Когда дело доходит до баб, я не то чтобы, как принято выражаться, зверь, но, извините, совсем другое дело, когда у тебя из-под носа уводят ораву черномазых негритосок — таких же людей, как мы с вами, осмелюсь заметить, — и пару тысяч бычков в придачу. Так вот, когда луна воссияла над травами прерий, помчались мы всей оравой — Кривая Пуля, Коротышка и я, — помчались, как черти окаянные, в Айриштаун, у каждого по шестизарядному за плечами. (Так, значит, отправились забрать свое?) А как же иначе? Говорю вам, скакали мы — загляденье. Коротышка свою лошаденку наяривал хлыстом между ног, летели мы как ветер, орали и матерились что было мочи, будто накачались виски, кобуры со стальными нашлепками болтаются по бокам, а попоны из овчины так и трепыхаются, как рожь на весеннем ветру. Да гори оно все синим пламенем! — ору я, а на кляче моей и места живого не осталось. Несемся мы через прерии, грузовики и трамваи так по сторонам и мелькают, а велосипедисты-бедолаги, мать их так, со страху — врассыпную, только глаза повылупили. (Да уж, выезд у вас красивый получился.) Точно — как исчадия ада, не иначе. Чую, скотиной пахнет, говорит вдруг Кривая Пуля, и верно: прямо перед нами — доплюнуть можно — стоит себе посреди прерии в лунном свете ранчо Рыжего Кирсея — тишь да гладь.
