могут добраться до ранчо трамваем № 3. Изысканно раскинувшиеся вокруг ранчо сады открыты для посетителей по четвергам и пятницам. Входная плата, составляющая один шиллинг и шесть пенсов, переводится в Юбилейный фонд сестер-сиделок. Конец выдержки.
Так вот, слезли мы, значит, с наших скакунов и сначала на карачках, а потом по- пластунски ползем к ночлежке. В серебро оправленные рукоятки наших кольтов болтаются по бокам, глаза как щелки, зубы стиснуты, желваки играют. (Да, с такой компанией лучше в темном переулке не встречаться.) Ни звука, говорю я ребятам viva voce, и по-быстрому, возьмем этих гнид тепленькими. Так мы и ползли, извиваясь, в три пуза, и шума от нас было не больше, чем от вяленой воблы. (И неужто вас заметили?) Минуты не прошло, как какой-то парень тычет дулом нам в задницы и велит подыматься, да без выкрутасов. Гляжу, сам Рыжий Кирсей, мать его так, собственной персоной, в каждой руке по пушке, и с презлющей, как у падшего ангела, рожей, опухшей с перепоя. Зачем пожаловали, свиньи? — спрашивает он своим мерзким голосом. Полегче, Кирсей, говорю я, мы за своим пришли, твоего дерьма нам не надо. (Разумеется, вы были в своем праве. И чем дело кончилось?) Давай, говорю я, давай, говорю, Кирсей, наших бычков и девчонок черномазых, не то я живо на Лэд-лейн, полицию позову. Руки вверх, свинья, или кишки по земле размажу! — это он мне. Таких ребят, как мы, твоими игрушками не испугаешь, говорит Кривая Пуля, и думать забудь, салага. (Ай да Кривая Пуля!) Кобель вонючий, говорю я ему сквозь зубы, ах ты, свинья грязная, ублюдок! Черт побери, я был уже на взводе, это точно. (Ну, на то у вас был резон. Будь я на вашем месте, просто не знаю бы, что сделал.) Так вот, тем дело кончилось, что он дал нам три минуты, чтобы убраться, и побрели мы восвояси, как побитые, потому что у Кирсея ума бы хватило вышибить нам мозги, и точка. (Вы имели право обратиться в полицию.) Что мы и сделали. Сели в пролетку и по Лондонбридж-роуд через весь город — на Лэд-лейн. Расписали им все как есть. Сержант мигом отвел нас к начальству, суперинтенданту ихнему, — Клохесси. Тот и глазом не моргнул — дал нам целый отряд полиции, чтобы все было по-честному, по-справедливому, да еще пожарную бригаду обещался вызвать. (Очень, очень мило с его стороны.) Эй, послушайте-ка меня, говорит Кривая Пуля. Трейси еще одну книжку затеял, и в Феникс-парке, глянь, пруд-пруди индейцев с индианками и вигвамами и размалеванных по-боевому, все чин по чину. Подослать к ним парочку полицейских, договорятся, и порядок. Пошел к чертям, говорю я. Вечно брешешь не знаю что. Христом Богом клянусь, отвечает. Ладно, говорю, тогда ты займись индейцами, Коротышка пускай наших ребят на подмогу кличет, а я здесь останусь, с полицией. Встречаемся у Кирсея в четверть девятого. (Весьма разумно.) Что ж, ускакали оба полугалопом, а мы покамест с начальником в каптерке дюжину пивка приговорили. Ну, проходит время, полицейских поднимают и марш-марш через прерии в Сёркл-Эн. Красиво шли, черт побери, а я и начальник — грудь колесом — впереди. (Да, было на что посмотреть.) Пришли мы, значит, смотрим: Кривая Пуля с индейцами уже на месте, тут же и Коротышка с ковбоями, вооружены до зубов, хоть картину с них пиши — ждут только слова. Мы с начальником пошептались маленько и быстро все порешили. Засели мы, значит, за лошадьми и фургонами вместе с полицией и ковбоями, поджидать дорогих гостей. А индейцы между тем вокруг ранчо кольцом скачут, гарцуют, чертяки краснокожие, на своих арабских пони, визжат, улюлюкают, томагавками, чтобы скальпы снимать, размахивают и горящими стрелами из маленьких луков по дому пуляют. (Мамочки мои.) Говорю вам, жаркое было дело. Не успели мы оглянуться, как уже все кругом полыхает, и из огня выезжает Рыжий с дробовиком в руках, а за ним его люди с таким видом, будто хоть сейчас готовы головы сложить за царя и отечество. Индейцы струхнули и попрятались за нас, и Бог весть, чем бы все кончилось, не стопорни Рыжий трамвай и не укройся за ним. Пассажиров он таким матерком послал, что их как ветром сдуло. (Нет, не люблю сквернословия. Так что по заслугам ему.) Боже правый, вот это была битва так битва! Я стал палить, как очумелый, из своего шестизарядника — трамвайные стекла по всей улице разлетелись. Тут и ребята — крестясь, словно готовы умереть за правое дело, — принялись за работу. Стекла в трамвае — все вдребезги, поливали, как шрапнелью, а одному вражине даже кусок уха отстрелили, ей-Богу. Не успели оглянуться, а вокруг поля сражения — уж толпа, и вопят, и просят нас, чтоб мы не плошали. (Да, эту публику и хлебом не корми, только дай поглазеть. Чихни пару раз погромче, они уж тут как тут.) Чертовы индейцы заверещали и для пущего шума давай своих лошадей по брюху хлопать. Полицейские тоже палят вовсю, дубинки так в воздухе и мелькают, а Коротышка и я, за мешком картошки укрывшись, снимаем снайперов. Проходит в этакой пальбе полчаса, мы себя не щадим и в мыслях даже не держим, в какой страшной опасности оказались. Только знай стреляй да заряжай, словно бес в нас всех вселился. Но, черт возьми, и враг стал сдавать. Теперь ваш черед, говорю начальнику. Ведите ваших парней на штурм и покончите с этим вражьим гнездом, с этой цитаделью раз и навсегда. Верно, верно, отвечает начальник да как заорет: «За мной, ребята, за мной, детинушки!» Ну, и повалили они всей толпой, железной лавиной. Народ вопит, индейцы визжат да своих коняг по пузу хлопают. (И как, сработало?) А как же. В мгновение ока все было кончено, а храбрецам недавним понадевали наручники на руки и на ноги и повели по Лэд-лейн, как сирот из приюта на воскресной прогулке. Рыжего взяли? — спрашиваю я у начальника. В глаза не видел, отвечает тот. Готов поклясться, говорю, он сейчас в своей вонючей палатке Богу молится. (Что, молится?) Обыскал я все вокруг, пока не нашел палатку, а в ней наш герой, коленопреклоненный, очи горе, и спрашивает, какая, мол, будет на дальнейшее Господня воля. Где наши девчонки, Рыжий? — спрашиваю. Пошли домой, отвечает. И ты тоже ступай, и бычков своих забери, а то не видишь — я предаюсь молитве. Вот хитрая задница. Ну, сами посудите, что я мог сделать, когда он тут передо мной на коленях, как овечка, Богу молится? Ничего мне не осталось, как отправиться восвояси, хотя злоба в груди так и пылала. Пошли со мной, говорю Кривой Пуле и Коротышке, — надо бычков забрать. А назавтра начальник представил всех злоумышленников в суд, и дали им по семь дней принудительных работ без права замены штрафом. Пусть поостынут, сказал Кривая Пуля.
Помнится, что после пропажи части моих ежедневных записей я как-то призадумался над тем, насколько тяжелой была бы для меня утрата всех моих бумаг. Необходимость возвращаться впоследствии к моим досужим литературным композициям всегда вызывала у меня чувство досады и скуки. Это чувство досадливой скуки настолько глубоко укоренилось во мне, что болезненное его присутствие часто становилось невтерпеж. В результате многие из моих коротких работ, даже те, что становились объектом самых лестных панегириков со стороны друзей и знакомых, я никогда не перечитывал сам, да и моя нерадивая память не позволяла вспомнить их содержание достаточно подробно. Торопливые поиски синтаксических неправильностей — единственное, на что я был способен.
Впрочем, что касается данной моей работы, то следующие за пропавшим куском сорок страниц были столь жизненно необходимы для развития задуманного мной хитроумного сюжета, что я посчитал нелишним посвятить одно апрельское утро — время блистательных ливней — тому, чтобы просмотреть их пусть
