— Прошу прощения, — сказал Шанахэн, — но ваш рассказ напомнил мне, вот только сам не знаю что — мелькнуло в голове и пропало.
Он отхлебнул глоток парного молока и быстро опустил запотевший стакан на колени, вытирая уголки губ.
— То, что вы говорили, напоминает о чем-то чертовски хорошем. Еще раз прошу извинения, мистер Сказочник.
— В былые времена, — сказал Финн, — если кто осмеливался возвысить голос, когда речь держал Финн-сладкопевец, то привязывали дерзостного обнаженным к дереву в Колл-Борэхе и давали ему в руку ореховый прут. На рассвете же второго дня...
— Минуточку, послушайте, что я скажу, — произнес Шанахэн. — Слышал ли кто-нибудь из вас о поэте по имени Кейси?
— Как вы сказали? — переспросил Ферриски.
— Кейси. Джэм Кейси.
— А на рассвете второго дня, набросив на него путы, закапывали вниз головой в черную земляную дыру и землю кругом утаптывали, а тело его белое торчало стоймя на обозрение всему Эрину, всякому человеку и зверю дикому.
— Да перестаньте же, мистер Сказочник, — сказал Шанахэн, теребя узел галстука, длинная сосредоточенная морщина пролегла на лбу, — отстаньте вы с вашими черными дырами. Прошу внимания, господа. Немного внимания, потому что я собираюсь рассказать вам о Джэме Кейси. Стало быть, вы хотите сказать, что ничегошеньки не слышали о таком поэте, мистер Ферриски?
— Ну, можно сказать, почти ничего, — искательно произнес Ферриски.
— И я, признаться, тоже, — отозвался Ламонт.
— Вот это был воистину всенародный пиит, — сказал Шанахэн.
— Понятно, — несколько неуверенно произнес Ферриски.
— Ничего вам не понятно, — сказал Шанахэн. — Ну, не важно, я объясню. Представьте себе простого, честного труженика, мистер Ферриски, такого, как мы с вами. Цилиндр или какая-нибудь там лента через плечо — нет, это не по Джэму Кейси. Работяга, глыба, человечище, мистер Ламонт, с кайлом в мозолистых руках, как и все мы, простые смертные. Так вот, стало быть, тянет их бригада во главе с мастером- прохиндеем газопровод вдоль дороги. Скинули пиджаки, засучили рукава и пошли долбать. Поработали немного — глядь, уже перекур. Стоят, смолят, треплются. Ну что, доходчиво я излагаю?
— Я бы сказал, даже наглядно.
— Вот и поглядите, как, один-одинешенек из всех этих парней, молодчага Кейси знай себе копает и в ус не дует. Понимаете, к чему я, мистер Ферриски?
— Понятнее не бывает, — откликнулся Ферриски.
— Точно. Никакого трепа, никакой брехни про лошадей да про баб. Зубы сжал, ни на кого не смотрит, кайлом машет, силенок своих не жалеет, по лицу пот в три ручья бежит, а в голове строчки так и кипят. Вот каков человек!
— Да уж, — протянул Ламонт.
— Нет, говорю я, каков человек, хоть и жизнью битый. Ни с кем ни слова, весь в работе, а мысля-то трудится, бьет, так сказать, ключом. Просто Джэм Кейси — бедный невежественный работяга, а все же на голову, да что там, на все полторы выше всякого сброда, и никто в целой стране ему неровня, стоит ему только эту свою чертову пииму досочинять, ни один поэт в мире не достоин держать свечу перед Джэмом Кейси, потому что никому такое дело не по плечу. Да, хотел бы я поглядеть, как он мигом всех обскачет, надо отдать ему должное.
— Факт есть факт, мистер Шанахэн, — сказал Ламонт. — Такого человека, пожалуй, не каждый день встретишь.
— Знаете, что я вам скажу, мистер Ламонт, этот человек мог им всем сто очков вперед дать, раздолбать их всех в пух и прах. Это был человек, который мог... у-уу! — который мог их всех их же собственным кайлом побить, уж поверьте мне.
— Думается мне, что мог, — сказал Ферриски.
— Нет, я знаю, что говорю. Воздайте каждому по заслугам. Высоко ли стоит человек или нет, Бог, он правду видит, это точно. Отнимите у этих молодцев их цилиндры, и что от них останется, спрашиваю я вас?
— Вот правильный взгляд на вещи, — согласился Ферриски.
— Дайте им это чертово кайло, мистер Ферриски, дайте им лопату, и пусть-ка до пятичасового свистка выкопают вам яму, да при этом еще целый стих сочинят. И что будет? Может, они, конечно, к пяти часам вам что и выдадут, но только чистую липу.
— До пяти часов ждать — только время попусту тратить, — кивнул Ферриски в знак полного согласия.
— Верно, — сказал Шанахэн, — будете ждать, а вам — фигу. Знаю я их, и моего Кейси тоже знаю — крепкий орешек. Ему только свистни, и выдаст тебе пииму в метр длиной, да еще какую, черт побери, такую, что все эти молодчики офурятся и хвосты подожмут. Да, видел я его пиимы и читал их, и... знаете, что я вам скажу, други мои, — полюбил я их всем сердцем. И не стыдно мне теперь сидеть перед вами и говорить такое, мистер Ферриски. Я знал этого человека, и его пиимы знал, и, клянусь вам, полюбил их, полюбил от души. Понимаете вы, о чем речь, мистер Ламонт? А вы, мистер Ферриски?
— О да, конечно.
— А ведь я и других пиитов встречал, да еще сколько. Всех их встречал и всех знаю как облупленных. Всех их видел и все их пиимы читал. Слышал, как мастера художественного слова их исполняют, а этих голыми руками не возьмешь. Видел я книги с их писульками, не книги — книжищи, с кирпич толщиной. Но, как ни крути, пиит был и есть для меня один.
— На рассвете же третьего дня, — сказал Финн, — секли его немилосердно, пока вместо крови вода не потечет.
— Так, значит, только один, мистер Шанахэн? — спросил Ламонт.
— Только один. И этот пиит... человек по имени... Джэм Кейси. Никакой там не «сэр» и не «мистер». Просто — Джэм Кейси, Поэт Кайла, так-то. Да, работяга, мистер Ламонт. Но душа у него нежная, как весенний денек, когда птицы на всех этих чертовых деревьях сидят и орут. Джэм Кейси, неграмотный, богобоязненный, честный работяга, чер-но-ра-бо-чий. По-моему, он и порога-то школы ни разу не переступал. Можете вы такое представить?
— Если речь идет о Кейси, то да, — сказал Ферриски, — и...
— И еще и не такое можно, — добавил Ламонт и спросил: — А нет ли у вас его стихов, мистер Шанахэн?
— Теперь возьмите те штуки, про которые нам здесь этот старичок рассказывал, — продолжал, словно бы не расслышав, Шанахэн, — насчет зеленых холмов, и заварушек там разных, и птичек, что сладкие песни свои издают. Красиво рассказывал, черт побери. И вы знаете, взяли они меня за живое, полюбил я их, вот те крест. Чистое наслаждение было слушать.
— Да, недурно было, — сказал Ферриски, — приходилось и похуже слышать. Но сегодня прямо-таки замечательный вышел рассказ.
— Чуете, к чему я веду? — спросил Шанахэн. — Отличная была штука, отменная. Но, клянусь Христофором, не всякому это дано понять, одному, черт побери, из тысячи.
— О, в этом вы правы, — сказал Ламонт.
— Еще бы, такую штуку нелегко переплюнуть, — сказал Шанахэн, и лицо его залилось румянцем, — ведь это все старинные преданья родной нашей земли, из-за таких вот штук и приплывали к нашим ирландским берегам ученые мужи, когда те, на другом берегу, пресмыкались перед золотым тельцом, а жрец их главный в овечьей шкуре расхаживал. Такие-то вот штуки и возвели нашу страну на ту высоту, на которой она покуда стоит, Мистер Ферриски, и пусть мне лучше язык с корнем вырвут, чем я услышу хоть слово против. Но простому человеку с улицы, ему-то что до всего до этого? Что он во всем этом смыслит?
— И какое им дело, этим молодчикам в цилиндрах, смыслит он что-нибудь или нет? — сказал
