Ферриски. — Плевать они на него хотели. Долгонько придется вашему Человеку с улицы ждать, если он надеется, что эта шайка ему поможет. От таких, пожалуй, дождешься.
— Вы абсолютно правы, — согласился Ламонт.
— С другой стороны, — продолжал Шанахэн, — проку от тиких штук тоже не много. Один раз наешься, потом долго воротить будет.
— Кто ж сомневается, — подхватил Ферриски.
— Один раз отведаешь, другой не захочешь.
— А вы знаете, что есть люди, — сказал Ламонт, — которые читают такие штуки, и все читают и читают, и начитаться не могут. По-моему, это заблуждение.
— Великое заблуждение, — поддержал Ферриски.
— Но есть человек, — не унимался Шанахэн, — есть один человек, который такие пиимы пишет, что зачитаешься, день и ночь можно читать в свое удовольствие, и не надоест. Пиимы, написанные таким же человеком, как мы, и для таких, как мы. Имя этого человека...
— Вот какие люди нам нужны, — сказал Ферриски.
— Имя этого человека — это имя, которое могли бы дать любому из нас при крещении, и он носил бы его с честью. Итак, это имя, — сказал Шанахэн, — Джэм Кейси.
— Отличный поэт и превосходный человек, — произнес Ламонт.
— Джэм Кейси, — эхом откликнулся Ферриски.
— Понимаете, о чем я? — спросил Шанахэн.
— А нет ли при вас каких-нибудь его стихов? — сказал Ламонт. — Если бы случайно нашелся стишок, то я бы не прочь...
— При себе, если я вас правильно понял, мистер Ламонт, у меня ничего нет, — ответил Шанахэн, — но я могу с ходу выдать вам любое, не хуже чем «Отче наш». Стал бы я иначе называть себя дружком Джэма Кейси!
— Рад это слышать, — сказал Ламонт.
— Встаньте же и прочтите, — сказал Ферриски, — не заставляйте нас ждать. Кстати, как оно называется?
— Название, или заглавие, стихотворения, которое я собираюсь вам прочесть, господа, — произнес Шанахэн неторопливым, наставительным тоном священника, — так вот, название этого стихотворения — «Друг рабочего». Клянусь, такого вы еще не слыхали. Оно удостоилось похвал высочайших авторитетов. Тема этого стихотворения общеизвестна. Оно посвящено портеру.
— Портеру?!
— Да, портеру.
— Так начинайте же, дружище, — сказал Ферриски. — Мы с мистером Ламонтом — само ожидание. Встаньте и начинайте.
— Давайте, давайте, бросьте ломаться, — сказал Ламонт.
— Так слушайте, — произнес Шанахэн и, отрывисто кашлянув, прочистил горло. — Слушайте.
Он встал, простер руку и поставил согнутое колено на стул.
— Клянусь, в этом что-то есть, — сказал Ламонт.
— Прекрасно. Просто замечательно, — присоединился Ферриски.
— Я же говорил — мировая вещь, — сказал Шанахэн. — Слушайте дальше.
— Есть в этой пииме нечто, я бы сказал, непреходящее. Внятно я излагаю, мистер Ферриски?
— Вне всяких сомнений, это грандиозно, — ответил Ферриски. — Продолжайте, продолжайте, мистер Шанахэн. Неужели же это все?
— Вы готовы? — спросил Шанахэн.
— А теперь что скажете?
— Этой пииме суждена долгая жизнь, — отозвался Ламонт. — Ей будут внимать и рукоплескать потомки...
— Погодите, дослушайте до конца. Последний штрих, виртуозное мастерство.
— Здорово, просто здорово, — сказал Ферриски.
— Нет, вы когда-нибудь слышали что-нибудь подобное? — выпалил Ферриски. — Пинта крепкого, каково?! Помяните мое слово, Кейси — человек двадцать первого века, и никаких «если». Он знал себе цену. И даже если бы больше ничего не умел, он знал, как написать пииму.
— Ну что, говорил я вам, что это вещь? — сказал Шанахэн. — Меня на мякине не проведешь.
— Понимаете, есть в этой пииме некая непреходящесть. Я имею в виду, что пиима эта будет звучать повсюду, где собирались, собираются и будут собираться ирландцы, она будет жить до тех пор, покуда ирландская поэзия, по воле Всевышнего, укоренилась на этой земле. Что вы об этом думаете, мистер Шанахэн?
— Будет, мистер Ламонт, обязательно будет.
— Ни капельки не сомневаюсь, — не унимался Ферриски.
— А теперь ты поведай нам, мой Старый Хронометрист, что ты обо всем этом думаешь, — снисходительно-ласково произнес Ламонт. — Поделись со мной и моими друзьями вашим высокоученым, вдумчивым и беспристрастным мнением, сэр Сказочник. А, мистер Шанахэн?
Заговорщики тонко перемигнулись в пляшущих отблесках пламени. Ферриски легонько хлопнул Финна по колену:
— Па-дъем!
— А потом Суини, — молвил желтокудрый Финн, — произнес такие стихи:
— Пошло-поехало, — сказал Ламонт. — Поистине доброе дело сделает тот, кто придумает, как его заткнуть. Прямо расцеловал бы такого.
— Пусть говорит, — возразил Ферриски, — может, ему от этого легче станет. Должен же он перед кем- то выговориться.
— Лично я, — нравоучительным тоном произнес Шанахэн, — всегда готов выслушать, что скажет мой соотечественник. Мудрый человек слушает, а сам помалкивает.
— Безусловно, — сказал Ламонт. — Старый мудрый филин на дубе старом жил. Он чем больше слушал, тем меньше говорил. А болтал чем меньше, тем он слушал больше. Почему не может каждый быть такой же?
— Верно замечено, — сказал Ферриски. — Поменьше разговоров, и все будет в порядке.
Финн продолжил свой рассказ, терпеливо и устало, медленно произнося слова, обращенные к огню и к шести почтительным полукругом обступившим его ботинкам. Голос старика доносился из тьмы, окружившей место, где он сидел.
