хозяйства, не отрывал от коровы глаз, любуясь изящными очертаниями ее туши.
— Ваше имя, — отрывисто произнес он.
— Никогда про такое не слыхивала, — ответила корова. Голос ее был низким, утробным и несколько иным, чем привычные голоса млекопитающих женского пола.
— Вы знакомы с обвиняемым?
— Да.
— На какой почве — социальной или профессиональной?
— На профессиональной.
— Вы были удовлетворены характером ваших отношений?
— Никоим образом.
— Опишите обстоятельства вашего знакомства.
— В книге под названием — несколько тавтологическим, я бы сказала, — «Узы узника» мне предстояло исполнять предписанные природой функции. Однако доение мое осуществлялось нерегулярно. А замечу вам, что если корова не находится на последней стадии беременности, то она испытывает крайне неприятные, мучительные ощущения, если ее не доят по меньшей мере раз в сутки. Шесть раз на протяжении упомянутого романа про меня забывали, и очень надолго.
— Испытывали ли вы при этом боль?
— О да, и весьма сильную.
Судья Ламонт произвел длительный прерывистый звук, постукивая по столу донышком своего полупустого бокала, отчего портер в нем покрылся новой пышной шапкой пены. Звук был призван оповестить всех о том, что судья Ламонт собирается задать свидетельнице вопрос.
— Скажите-ка мне, — спросил он, — а сами себя вы доить не можете?
— Не могу, — ответила корова.
— Да вы, милочка, я смотрю, белоручка. Почему бы и самой не подоиться?
— Именно потому, что рук нет, а если б они у меня и были, то все равно оказались бы недостаточно длинными.
— Не очень-то уважительно вы относитесь к суду, — сурово произнес Ламонт. — Здесь, между прочим, суд присяжных, а не оперетка. У подсудимого есть вопросы?
Треллис с беспокойством прислушивался к множеству странных звуков внутри своей черепной коробки. Отвлекшись от этого занятия, он взглянул на судью. Черты судьи хранили отпечаток заданного вопроса.
— Да, есть, — ответил Треллис, стараясь встать и явить суду как можно более энергичный вид. Это, однако, не удалось, и, по-прежнему сидя, он обернулся к свидетельнице.
— Так значит, Белоножка, — сказал он, — тебе было больно, потому что тебя не вовремя доили?
— Да, было. Но только зовут меня не Белоножка.
— Вы заявили, что корова испытывает сильную боль, если ее не доить регулярно. Однако владелец коровы обязан делать еще одну важную вещь — так сказать, ежегодный ритуал, отчасти связанный с необходимостью обеспечить молоком наших прапраправнуков...
— Не понимаю, о чем вы.
— Если владелец коровы не справляется с этим делом, корова, насколько я понимаю, также испытывает острый дискомфорт. Надеюсь, в этом пункте у вас все было в порядке?
— Я не понимаю, о чем вы говорите! — возбужденно крикнула корова. — Я отвергаю ваши грязные инсинуации. Я явилась сюда не за тем, чтобы меня унижали и оскорбляли...
Со стороны судейской скамьи послышался громкий стук. Судья Ферриски с холодным негодованием нацелил свой грозный перст на обвиняемого.
— Ваша злонамеренная попытка дискредитировать образцового свидетеля, — сказал он, — и придать расследованию непристойный характер будет рассмотрена как неуважение к суду и наказана соответствующими санкциями, если вы немедленно не прекратите. Свидетель тоже может быть свободен. К счастью, мне не часто приходилось встречаться со столь неприглядными образцами до глубины души развращенной и болезненной натуры.
Судья Шанахэн выразил свое полное согласие с коллегой. Корова, вконец сконфуженная, развернулась и медленно, с видом оскорбленной добродетели, покинула зал, причем когда она проходила мимо Пуки, тот не преминул обласкать опытным оком ее лоснящиеся бока. Вытянув палец, он длинным ногтем оценивающе провел по ее шкуре. Невидимые оркестранты наигрывали еле слышные гаммы и арпеджио и с визгливым звуком натирали превосходной итальянской канифолью свои смычки. Трое членов суда спали пьяным сном, развалясь на скамье, сраженные непомерной дозой влитого в глотки портера. Публика, скрывшись за непроницаемой завесой едкого табачного дыма, кашляла и свистела, давая таким образом знать о своем присутствии. Свет ламп казался чуть более желтым, чем час назад.
— Вызовите следующего свидетеля!
— Энтони Ламонт, — прогремел Пука, — пройдите на место для дачи показаний.
Привыкший всегда строго блюсти этикет, свидетель снял судейскую мантию и неверной походкой двинулся в направлении указанного места. Под прикрытием стойки рука соседа резво обшарила карманы брошенной одежды.
— Вы состояли в услужении у обвиняемого? — спросил Пука.
— Точно так.
— Пожалуйста, расскажите суду о ваших обязанностях.
— Моей основной задачей было хранить честь сестры и вообще опекать ее. Человек, который нанес бы ей оскорбление словом или действием, должен был иметь дело со мной.
— Где ваша сестра сейчас?
— Не знаю. Полагаю, мертва.
— Когда вы видели ее в последний раз?
— Никогда. Никогда не имел удовольствия быть с нею знакомым.
— Вы говорите, что она умерла?
— Да. Но меня даже не пригласили на похороны.
— Вы знаете, каким образом она умерла?
— Да. Она была жестоко изнасилована обвиняемым примерно через час после рождения, что косвенно и повлекло ее скорую смерть. Непосредственной же причиной смерти явилась родильная горячка.
— Весьма деликатно изложено, — сказал мистер Ферриски. — Вы образцовый свидетель, сэр. Если бы и прочие свидетели на этом процессе давали показания с подобной же честностью и прямотой, это значительно облегчило бы работу суда.
Те из судей, что еще сохраняли вертикальное положение, глубокомысленно закивали головами в знак согласия.
— Чрезвычайно признателен вашей чести за великодушные замечания в мой адрес, — любезно ответил свидетель, — и вряд ли стоит добавлять, что я взаимно испытываю к господину судье самые теплые чувства.
Мистер Фергус Мак Феллими, судебный стряпчий, в нескольких хвалебных словах воздал должное гармонии, постоянно царившей в отношениях между судьями и свидетелями, и выразил желание присоединиться к обмену дружескими комплиментами. Судья Ферриски не остался в долгу и выразил свою благодарность в краткой, но исполненной остроумия и весьма уместной речи.
В этот момент обвиняемый, дабы отстоять свои конституционные права и в последней отчаянной попытке спасти собственную жизнь, заявил, что весь этот обмен любезностями не имеет ни малейшего отношения к делу и что показания свидетеля гроша ломаного не стоят, так как основаны исключительно на слухах и сплетнях; однако, к сожалению, поскольку сам он не мог подняться, да и голос свой мог возвысить только до шепота, никто в зале не расслышал его, кроме Пуки, который использовал волшебный секрет, завещанный ему дедом — Мак Феллими Великолепным, — секрет, состоявший в умении читать чужие мысли. Мистер Ламонт, уже успевший вновь напялить судебную мантию, расспрашивал соседей, не видел ли кто коробка спичек, который, по его утверждению, лежал у него в правом кармане. Музыканты-невидимки тем временем с превеликим тщанием исполняли старинную французскую мелодию, не прибегая к помощи смычков, а просто легонько пощипывая струны своих инструментов, что, как известно, на музыкальном
