имел репутацию человека непьющего, дисциплинированного, спокойного гражданина, то ему разрешили вернуться домой.
Но теперь ничто, никакая сила, не заставит его прикоснуться к бутылке, полной или пустой.
Странный тип{52}
Вчера поздно вечером репортер «Пост» стоял на мосту на Сан-Джасинто-стрит. Майский месяц проплывал с востока высоко в небе между облаками желтовато-молочного цвета. Под ним в полутемноте тускло поблескивала река, пропадая дальше в чернильной тьме. Паровой буксир бесшумно скользил по ленивой воде, оставляя за собой шершавый след из расплавленного серебра. На мосту почти не было видно пешеходов. Несколько запоздавших стражей порядка вразброд шли по неровным доскам тротуара, постукивая каблуками. Репортер снял шляпу, позволяя прохладному ветерку охладить лицо и пошевелить волосы. Чей-то приятный голос, правда, с мелодраматическим надрывом, что-то тихо произносил неподалеку от него, совсем рядом, и цитировал с ошибками строчки из Байрона:
Репортер повернулся и увидел перед собой просто великолепный биологический образчик бродяги. На нем был наряд, на который нельзя было смотреть без удивления, даже почтительного восхищения: черный сюртук, пришедший в состояние тлена еще несколько лет назад; под ним — яркая куртка в полоску, слишком тесная для того, чтобы ее застегнуть; какое-то подобие воротничка, возвышавшегося над всей этой костюмной замысловатостью; заплатанные, но все равно разорванные штаны с выцветшей бахромой внизу спадали на ужасные, не поддающиеся описанию ступни ног, всунутые в бесформенные, покрытые густой пылью башмаки.
Но лицо у бродяги было как физиономия веселого фавна. Его проницательные глаза блестели, а поистине божественная улыбка освещала лицо, имеющее весьма отдаленное отношение к искусству и куску мыла.
У него был классической формы нос с тонкими нервными ноздрями, который свидетельствовал либо о высокой породе, либо о заболевании лихорадкой. Он имел высокий гладкий лоб, надменный, высокомерный взгляд, колючую неподстриженную бесформенную бородку с проседью, закрывающую всю нижнюю часть лица.
— Известно ли вам, кто я такой, сэр? — спросило это странное существо.
Репортер, поглядев на это чудо природы, только покачал головой.
— Ваш ответ вселяет в меня уверенность, — сказал странник. — Он убеждает меня в том, что я обратился по адресу. У вас есть повадки истинного джентльмена, потому что вы не сказали о том, что сразу бросается в глаза, что я — бродяга. Я в самом деле выгляжу как бродяга и бродягой являюсь, но бродягой не простым, обыкновенным. У меня университетское образование, я изучал греческий и латынь, возглавлял кафедру английской литературы в одном известном во всем мире колледже. Я — биолог и, что куда важнее, я, приятель, чтец чудесной книги. Это мое последнее достижение, и этим я только и занимаюсь сейчас на практике. Ну, если я еще не утратил этого своего искусства, то могу прочитать в ней, кто вы такой.
Он бросил оценивающий взгляд на репортера. Тот, пыхнув своей сигарой, позволил себя разглядывать.
— Вы — газетчик, — сказал бродяга. — Могу сказать, как я пришел к такому заключению. Наблюдая за вами десять минут, я понял, что вы не праздный человек, ибо шли по мосту довольно быстро. Потом вы остановились и стали смотреть на отражение месяца в воде. Деловой человек не стал бы этим заниматься и поторопился бы домой к ужину. Когда вы выкурили сигару, то стали рыться в трех или четырех карманах, покуда не нашли другую. Газетчику в течение дня предлагают множество сигар, и он их распихивает по разным карманам. К тому же из верхнего кармашка у вас не торчит карандашик. У журналиста этого никогда не наблюдается. Ну что, я прав в своих догадках?
Репортер тоже прибег к прозорливой догадке.
— Да, вы правы, — сказал он, — вы наверняка прежде видели, как я входил в редакцию газеты, и это, бесспорно, помогло вам поставить точный диагноз.
Бродяга засмеялся.
— Нет, вы ошибаетесь, — сказал он. — Когда я увидел вас вчера, вы выходили из редакции. Мне нравятся такие люди, как вы. Вы и даете и берете. Я уже торчу три месяца здесь, в Хаустоне, и знаете, вы первый человек, которому я рассказал о себе. Вы не стали предлагать мне денег и в результате мое уважение к вам значительно возросло. Я — бродяга, верно, но я никогда не принимаю денег от кого бы то ни было. Для чего это мне? Даже самый богатый человек в вашем городе — бедняк по сравнению со мной. Я вижу, вы улыбаетесь. Иногда меня обуревает «cacoelhes loguent», по-латыни — «приступ красноречия», но редко встречаешь джентльмена, который готов тебя выслушать.
Репортеру «Пост» приходилось видеть множество людей, поистертых жизнью, множество таких, которые говорят и делают то, что от них и ожидают, но ему вдруг захотелось послушать этого человека, который говорил такое, чего от него не ожидали. Да и больно у него живописный наряд.
Бродяга не был пьян, его внешность совсем не говорила о том, что он человек пьющий. У него были благородные черты лица, четко очерченные при лунном свете, а голос, голос был какой-то странный. Казалось, что он разговаривает во сне.
Газетчик сделал вывод, что у бродяги несколько расстроенная психика.
Тот заговорил снова.
— Я сказал, что у меня много денег, — продолжал он, — и они на самом деле у меня есть. Я покажу вам несколько, совсем немного, чудес, о существовании которых такие, как вы, респектабельные, выполняющие трудную работу, хорошо одетые люди, не имеют никакого представления. Вот посмотрите на этот перстень.
Он стащил с пальца перстень из кованой меди с замысловатой резьбой, сложный узор нельзя было разглядеть при слабом лунном свете, и протянул его репортеру.
— Вот, трижды потрите его большим пальцем левой руки, — сказал бродяга.
Репортер выполнил его просьбу, чувствуя, что это действие вызывает у него улыбку. Глаза бродяги заблестели, и он, ткнув пальцем в небо, стал водить им, словно следуя за передвижениями какого-то невидимого предмета.
— Это — Артамела, — сказал он, — раб, раб, повинующийся этому перстню. На, лови!
Он взмахнул рукой вверх, что-то ею там перехватил и показал репортеру.
— Вот видите? — сказал он торжествующе. — Золотые монеты. Я могу по своему желанию доставать их сколько душе угодно. Ну, для чего же мне попрошайничать, скажите?
Он протягивал свою ладонь, в которой ничего не было, а репортер притворялся что видит то, что на ней якобы лежит.
Бродяга снял шляпу, подставляя под свежий ветерок свои спутанные волосы.
— Что вы скажете, если я стану утверждать вот здесь перед вами, что мне — двести сорок один год?
— Сбросьте пару столетий и попадете тютелька в тютельку, — ответил репортер.
— Этот перстень, — продолжал бродяга, — мне подарил один буддистский священнослужитель в Бенаресе, в Индии, за сто лет до открытия Америки. Он — неисчерпаемый источник богатства, жизни и везения. Он подарил мне столько благодеяний, сколько не имел в своей жизни ни один живущий человек. С таким состоянием, которое он мне дает, кому могу я завидовать? Да ни одному человеку на земле. Я купаюсь
